Тавро
Шрифт:
«Что мое — мое. Хорошо сказано. Только сколько людей так думало, пока им головы не поскрутили».
— Слушай, Клод. Я бы хотел вспомнить, что такое море, вернее океан. Ты сможешь меня взять с собой?
Тот подергал плечом:
— Конечно, только работаю один — платить не смогу. Каждый день выхожу в семь утра. Без выходных. Сможешь меня найти в порту напротив булочной. Ладно, потопаю, а то мать уже сердито смотрит. Так, значит, когда захочешь.
В Кате не было веселья. Урожай был хорош, год — знатен, а радости вот не было из-за этого советского мальчишки. К Кате шел сын, а она
Гостей было много, и Катя рьяно бросилась на кухню — тащить людям радость и забыть о себе.
Всю ночь, весь долгий сон дул по Мальцеву беспокойный воздух; кто-то раздувал щеки, прищуривался и бросал человека к гигантской пасти истины и нужно было проскочить между ее кривыми зубами.
Наутро Мальцев был в просыпающемся порту. Прохлада пробиралась под одежду. От сна остался лишь маленький испуг, похожий на чувство, живущее под ложечкой каждого моряка, давно не выходившего в море. Каждый раз в Мурманске он смотрел на влажный горизонт с надеждой, зная, что за ним вода, опять вода и так до особой суши, запрещенной и прекрасной. Мальцев разочаровался не в ней, а в себе. Эта чужая земля была ни при чем, но так хотелось ее проклинать!
Выходили лодки с хмурыми людьми на них. Это было знакомо Мальцеву. После запах моря вызовет жажду, азарт. «Русский» был довольно маленьким суденышком, казался хрупким. «Беззащитный дурак на беззащитной посудине».
У подошедшего Клода при виде Мальцева развеселилось лицо:
— Так ведь уборочная еще не кончилась. Надоело быть мужиком? Соскучился? Смотри, а то сегодня ветер силен… хотя у вас там и не такой бывает. Ну, здравствуй. Я, в общем-то, рад, что ты пришел. Но смотри, старуха будет в бешенстве, она ведь говорила, что ты хороший работник.
Мальцев махнул рукой:
— Я не нанятый, я — свободный человек.
Он не верил ни одному своему слову, но в ту минуту это не имело значения. На суденышке не было и следа сетей.
«Может, браконьерствует? Динамиту, небось, достать тут не так трудно. Черт, а морда ведь у него честная, непохоже как-то».
Мысль взлететь на воздух показалась ему вполне естественной.
— От той войны мины остались? Не довелось тебе парочку выловить?
Клод вертел штурвал, опытно проходил к выходу из порта.
— Нет. Давно их нет. Вообще война была на радость рыбам. Рыбачить было запрещено, она и разводилась до невероятного количества. Мне рассказывали, что уловы были потрясающими, правда, и цены стали никудышними.
— Что мало, то и дорого. Это банально, но именно поэтому мы любим больше всего самих себя.
— Что ты говоришь?
— И пытаемся себя понять, и лелеем свои чувства.
— Что ты там болтаешь?
Мальцев замолчал. «Русский» выходил, подпрыгивая, в открытый океан. Тело вспоминало, приспосабливалось, находило точки опоры, начинало следовать ритму палубы. Мальцев увидел на палубе несколько ящиков, края были утыканы крючками. Он понял: переметы. Рядом валялись запасные буйки.
«Как мило. Парень ловит рыбу переметами. Как в старое доброе время».
Клод объяснил, что знает
— Бывает у вас наоборот — что рыбаки идут кормить рыб?
— Конечно, бывает. Как везде, правда? И не только непогода, поломки. В перемете тоже смерть прячется. В прошлом году я закидывал, так один крючок мне руку и пробил, а груз был уже за бортом. Я успел схватиться за мачту, иначе… И так держался более часа: груз тащит крюк, а крюк — руку за борт, на дно, а другая рука держит мачту. Ни отпустить, ни схватить нож, бритву — сразу бульк. Наконец крючок сломался о кость. Был бы я послабее — жена была бы уже замужем за другим несчастным кретином.
Мальцев посмотрел на Клода с восхищением: «И здесь растут с кишками в пузе. Молодец, сучье вымя».
Клод одновременно и управлял судном и проверял свои снасти. Груз тащил леску с крючками, на которых жили-манили рыбу маленькие крабы, а система поплавков поднимала леску со дна на нужную высоту, ту, что посещает дорогостоящая рыба. Мальцев быстро втянулся в работу — напрягая все мышцы, тянул двадцатиметровую леску и дрожал от восторга, чувствуя рывки. Забываясь, говорил с Клодом по-русски. Улов был большой. Палуба уже жила местами рыбьим умиранием. Мальцев, смеясь, бил тушки ногой по головам, шептал:
— Ух вы, мои хорошие, ух вы, мои милые.
Особенно ретивой рыбине он придавливал хвост и водил любовно концом резинового сапога против чешуи.
Клод несколько раз повторил, топнув о палубу:
— Он «Русский», ты русский, а мне, французу, везет.
Солнце только-только начинало уставать, когда распаренный Мальцев выбросил за борт последний буек последнего перемета. Ему не хотелось возвращаться на землю, там его могли ждать старые страхи или их ожидание. А океан, которого он так остерегался и к которому его так тянуло, не принес нового. Ничего не произошло. Клод ему дал штурвал, и Мальцев с невольной детской радостью — большая игрушка — повел судно к порту. Он с дружбой во взгляде наблюдал, как Клод хозяйственно перебирает рыбу, взвешивает ее на руках, шевелит губами:
— Рано мы сегодня закончили. Хорошо пошла. Я угощаю.
Большая плотная масса его тела четко выделялась на фоне неба и воды, грудь жадно заглатывала воздух. Мальцев подумал: «Вот как надо жить! Сам себе хозяин!»
Мираж длился весь день до позднего вечера. Они пили какую-то белую муть под названием пастис, запивали пивом, коньяком, арманьяком, маром, кальвадосом. Мальцев рассказывал московские анекдоты, разные случаи из жизни, опять показывая шрамы, но врал на этот раз мало — было ощущение, что здесь все свои и могут потому легко обличить. Обниматься не обнимался, но долго хлопал Клода по плечам, говоря по-русски: «Ты свой в доску. В доску. Не боись». Тот не понимал, но лопотал: «Ну что, мы корешки?»