Тайгастрой
Шрифт:
— Что ж, поздравляю.
Они прошлись по цеху. Печь перевели на передельный чугун, дышала она спокойно, ровно.
— Идешь бойко в гору, Федор! Круто берешь вверх.
Бунчужный усмехнулся.
— Гора-то моя, Генрих, не в том... Никогда в каръеристах не ходил. Гора моя — труд. А силы, кажется, не те...
— Когда подаешь в партию? Или для... поощрения... ждешь орденка? — в упор спросил Штрикер.
Бунчужный посмотрел на широко расставленные толстые ноги Генриха, колодообразные ноги в широчайших суконных штанах, и только теперь заметил, что земляк его осунулся, постарел.
— Не болеешь?
Штрикер рассмеялся.
— Болею? Чепуха! Еще четверть века со своими болячками мог бы протянуть. Люди старой закалки живучи, — он вздохнул. — Мог бы прожить, да, кажется, не дадут...
Они прошли к литейному двору.
— Мне показалось, Федор, что на тебе за эти два года наросла вторая кожа. Этакая пуленепроницаемая кожа бегемота... Только прости за откровенность... Да...
Они остановились на литейном, и оба подняли головы кверху, к «свечам» домны.
— Печь задумана и выполнена сносно. Но, собственно, чему ты радуешься при своей неудаче? Приоритету? Думаю, что и там жизнь не стоит на месте. Жизнь, брат, всюду не та, что была до революции. У нас и там...
— У нас лучше!
— Блажен, кто верует.
— Рекомендую тебе по этому поводу поговорить с начальником нашего строительства товарищем Гребенниковым. Он тебе расскажет, как там.
— С меня хватит того, что я знаю.
Бунчужный отошел в сторону.
— Вот смотри... что выстроили советские люди... Еще три года назад здесь бродили медведи...
Они спустились к бункерам, Бунчужный показал механизированную загрузку печи. Подъехал и вагон-весы. На девушке-машинистке была расстегнутая кожанка, из-под которой виднелось пестрое новенькое платье, и сама она, молодая, приветливая, была словно не на работе, а на прогулке.
— Нет больше тяжелого труда каталей. А нам ли с тобой не знать, что такое труд каталя... Работают машины. Смотри, какая девушка управляет.
— Ну, а дальше?
— Что — дальше?
— Видимость. А что в душе этих людей, ты знаешь?
— Знаю. На рассвете, когда пошел чугун, у меня слезы потекли из глаз... И не только у меня. Я видел, что творилось с людьми...
— Верю. Но ты не понял, почему. Рано развалили молельни! Нашему человеку, привыкшему всю жизнь молиться, не перед кем крест положить на грудь. В нас еще лет сто идолопоклонник сидеть будет!
Бунчужный сжался, точно его окатили холодной водой.
«Опустошенная, злобная душа...»
— Кстати, я не спросил, что ты теперь делаешь?
— После катастрофы?
— Профессорствуешь или...
— Восстановлен, не бойся! Не замараю тебя. Документики в порядке.
— И лаборатория твоя там же? — после продолжительной паузы спросил Бунчужный. — Вот и плохо. Из подземелья бы тебе, Генрих, выбраться. На свежий воздух... Вид твой не нравится мне. Полиартритом не мучаешься?
— Оставь. Впрочем, если хочешь, я действительно болен. И болен серьезно. Только не тем, что ты думаешь. «На посадке» условия у нас были в общем сносные. Каждый из нас, специалистов, имел возможность работать. Творчески работать. Я занялся своей давней идеей сверхпрочной стали. И довел до конца. Теперь читаю, как прежде, в металлургическом. И потом — от скуки что ли — спроектировал новые воздухонагревательные аппараты для работы на высоких температурах. Экономные, эффективные воздухонагреватели.
—
— Вот видишь, и промпартиец тебе пригодился! Но об этом позже. Что еще хотел показать?
— Пойдем в газовую, посидим. Посмотришь аппаратуру.
Они осмотрели газовую. Штрикер молчал.
— Теперь в воздуходувку.
— Хватит. Устал. Если не стесню, пойдем к тебе. В номер свой не тянет. Ты понимаешь состояние человека, когда его в дом к себе не тянет? То есть, тянет... Смертельно тянет... но знаешь, что идти нельзя. Там страшно...
— Так ты болен? Что с тобой? — участливо спросил Федор Федорович, когда они проходили вдоль строившихся третьей и четвертой домен-гигантов. В цехе висели флажки и лозунги, возле здания заводоуправления достраивали арку, прибивали к фронтону красное полотнище: «Честь и слава героям строительства!» Из больших металлических букв, укрепленных на крыше самого высокого здания площадки — ТЭЦ, составлена была надпись:
Расчерчивайся на душе у пашен, расчерчивайся на грудище города, гори на всем трудящемся мире, лозунг «Пятилетка — в 4 года!» В четыре! В четыре! В четыре!Штрикер прочел.
— У вас тут и Маяковского почитывают? Есть такие? — усмехнулся. — К митингу готовитесь?
— Готовимся.
По дороге заглянули в завком. Здесь на столах раскладывали подарки: часы с именными надписями, кожанки, путевки на Кавказ и в Крым, костюмы, отрезы, чеки на крупные суммы денег.
— Хочешь, заглянем в рабочую столовую.
— Мало интересного.
— Нет, нам с тобой это как раз интересно. В Собачевках таких ты во сне не видал.
Завернули. Светлые, солнечные, украшенные цветами, столовые были великолепны. Повара работали с рассвета. Выписанный из краевого центра пирожник готовил огромные, величиной с круглый стол, торты в виде доменного цеха с печами, воздухонагревателями...
Автомобиль ждал у проходной.
— Садись, Генрих, — Бунчужный пропустил гостя вперед. Машина обогнула заводскую площадку, обоим видны были трубы мартеновского цеха, домны, силосные башни коксохима, высокое здание ЦЭС. Машину подбрасывало на рытвинах; назад отбегали крашеные столбики, зеленые деревья; стоял теплый день, напоенный запахом леса и талой воды, беспокойным запахом, от которого замирало сердце.
Машина шла медленно, но Бунчужному казалось, что она непростительно быстро мчится мимо площадки. Глазам открывались новенькие здания цехов, трубы, трубы и трубы, но за всем этим Бунчужный видел гораздо больше. Это было победное шествие Советского государства по пути к осуществлению великих идеалов человечества. На этом таежном сибирском заводе можно было ощутить, как бьется пульс всей страны, — здоровый, ритмичный пульс большого наполнения. И Бунчужному хотелось, чтобы Штрикер понял, почувствовал это.