Тайгастрой
Шрифт:
— Пока суд да дело, выпей чайку!
— Сколько же это мы с тобой все-таки не виделись? — спросил Гребенников, наливая в кружку чай и садясь на подоконник.
Николай скосил глаза и чуть нахмурил брови.
— С конца двадцатого!
— Правильно, с конца двадцатого. Вот так штука!
Гребенников зашагал по комнате.
— Думаешь, не искал тебя? Искал. Справлялся. Сейчас еду в Москву. В груди не сердце — вулкан везу. Ей-богу!
Николай рассмеялся:
— Такой, как был!.. Ничего не
— Разговорчивей? Признак старости!.. Но как ты здесь очутился? Мне сказали, что ты в армии. На Дальнем Востоке где-то.
— Так бы оно и было... После Одессы попал на польский фронт, в двадцать третьем демобилизовался, командировали в Москву, в железнодорожный техникум, в двадцать седьмом окончил, работал на сибирской магистрали. Когда поднялась завируха с белокитайцами, захотелось намылить им шею, вызвался в армию.
— Так мне и сказали.
— А меня, брат, вместо того чтобы на фронт, в ГПУ послали. А я свое — на фронт... А мне говорят: «Дисциплинку не знаете». И заперли вот сюда... в глухомань...
— Ничего. Дисциплина, действительно, дело не пустяковое.
Гребенников вдруг задумался.
— Сколько прожито и пережито... Только за мемуары садись! Сколько наших пало за народное дело... Сколько заживо сгнило на царской каторге... — Он вздохнул.
— Живая история! — сказал Журба.
— Еду сейчас в Москву. Вызвали к Валериану Владимировичу Куйбышеву. Был я на шестнадцатой партконференции. Бог ты мой, какие открываются горизонты!
— Знаю. Материалы и мы здесь прорабатывали. И обращение конференции читали в «Правде».
— Прорабатывали! Читали!..
Гребенников взял Журбу за медную пуговицу.
— Ты хоть так не говори! Такие материалы не прорабатываются! Это — в крови, в мозгу, в каждой клеточке тела!
Как десять лет назад, Журба с прежней остротой ощутил обаяние старшего товарища и друга.
— После старых наших дел да после гражданской войны меня сейчас, если хочешь знать, ничто так не захватывает, как реальное строительство реального социализма! — Гребенников провел рукой по высокому своему лбу.
Журба заметил, что некогда густые черные волосы Гребенникова сильно поредели, перевила их седина, а лоб стал выше, белее и весь испещрен мелкими частыми морщинками.
— Вот ты говоришь, что знаешь решения шестнадцатой партконференции. А вдумывался ли ты по-настоящему в цифры? Нет, по глазам вижу, что не вдумывался! У того, кто по-настоящему вдумывался, глаза другие. Шучу? Нет. Я был на конференции и видел. Это, дружок, такая поэзия, что дух захватывает! Честное слово!
Журба, не отрываясь, следил за тем, как менялось подвижное, очень выразительное лицо Гребенникова.
— Ты послушай меня: за пятилетку должны мы вложить в одну только промышленность девятнадцать
Гребенников снял дымчатые очки, и Журба увидел сияющие, молодые глаза. «Прежние глаза», — подумал он.
Гребенников, необычно подвижный, взволнованный, принялся рассказывать о конференции и делегатах.
— Наши «леваки» верещали, что раз гражданской войне конец — конец и революционной романтике. Заводы там разные строить к лицу ли? Орлам ли ходить с курами да в навозе копаться?!
Оба рассмеялись.
— А тут пошла другая «романтика». У одних — «сверхиндустриализация», у других — «мирное врастание буржуазии в социализм»!
— Мерзавцы! — перебил Журба. — Был как-то и я в Москве. Повстречал одного человечка. Разговорились.
А он мне: «К чему все это? Россия была и останется зерновой да ситцевой! Не догнать нам ни Европы, ни Америки». Вот гады! И я подумал, что если открытая гражданская война с пулеметами да пушками закончилась, то скрытая война, более сложная, тонкая, только теперь по-настоящему разгорается.
Журба выбил свою трубочку о каблук сапога, зарядил ее табаком, примял большим пальцем с желтым ногтем и, вкусно причмокивая, закурил от свечки.
— Кому-кому, а мне на собственной шкуре приходится это испытывать, — сказал Гребенников. — Поручила партия мне большое дело. Очень большое. Просто сразу и не охватишь его.
— Строительство?
— Строительство. Но какое!
Гребенников широко раскрыл руки.
— Закладываю новые базы на Востоке. В алтайской тайге. Понял? В дикой глуши. Но, знаешь, где ступила нога советского человека, там уже и нет глуши! Начинаю строить гигантский металлургический комбинат. Люди нужны, как воздух, как вода. И не просто люди, а свои. Теперь понимаешь, почему искал тебя? Почему так обрадовался встрече? Отбираешь каждого честного человека, что называется по зернышку. Заберу тебя с собой. Как посмотришь на это?
— С тобой пойду, куда захочешь.
Гребенников обнял друга.
У Николая была тонкая талия, перетянутая узким ремешком, и широкая сильная грудь.
— А ты вот какой! — сказал вдруг Гребенников, залюбовавшись другом. — Кучерявый! И глаза как у девицы. И губы... Откуда они у тебя такие красивые?
Что-то прежде я за тобой этой красоты не замечал, Хоть на выставку!
Журба рассмеялся. Обнажились ровные белые зубы; только три боковых были из золота.
— С тобой, Петр, пойду, куда хочешь.