Тайгастрой
Шрифт:
— Пусть люди немного отдохнут перед трудным переходом.
— И это можно, — Кармакчи снисходительно улыбается.
У него плюшевая зеленая шапочка, отороченная рыжим мехом, брезентовые сапоги с очень высокими голенищами, отвернутыми вниз, на голень; у колен сапоги перевязаны ремешком. Улыбается Кармакчи хитро, как бы скрывая что-то. На вид ему не более тридцати пяти; несколько волосков на верхней губе и на подбородке черны, как тушь, на лице ни одной складочки, ни одной морщины; глаза молоды, взгляд остер.
— Товарищи! Каждый занимается своим делом. Отправляемся завтра на рассвете! — объявил Журба группе.
Разошлись. Одни пошли к реке стирать побуревшие
Осмотрев лошадей и распределив вместе с Василием Федоровичем Кармакчи вьюки, Журба вышел на тропу. Было часов десять вечера. На Алтае сумерки коротки: сразу же после захода солнца наступает темень, густая, мягкая, — без фонаря не обойтись. Журба шел все дальше и дальше, и мысли были беспокойные, и от них не отделаться. С кем же он должен был начать строительство? Он знал коротенькую жизнь Жени Столяровой, с которой чувствовал себя как с сестрой; черноусый Яша Яковкин, комсомолец, также только начинал свою жизнь, хотя побывал уже и на Дальнем Востоке, и в Средней Азии, и на Урале. Он чего-то искал, но чего — Журба так и не мог понять. Десятника Сухих манила жажда повластвовать на новом месте. Это чувствовалось, хотя Сухих держался в сторонке. Коровкин-отец не забывал обиды... Бородатый мужик... Кряжистый. Не легко с ним будет. Но сын — свой. С каждым разом Журба открывал в Пашке что-либо хорошее и радовался за паренька, что его не задела ржавчина. С Абакановым Журба держал себя как со старым другом, верил ему, хотя в дороге они больше говорили о делах и меньше всего о личной жизни. «Есть же такие люди, которым веришь, даже не узнав их как следует. Но, кажется, он и инженер неплохой».
Побродив часа два, Журба решил вернуться домой. Вероятно, незаметно для себя он сошел с тропы, потому что высокая росная трава обхватила его ноги. Он пошел в сторону, но трава стала еще выше и гуще. Вернулся назад — та же картина. И потом, куда уже ни шел, всюду обнимала его мокрая трава, высокая, по грудь. Проблуждав с полчаса, он увидел огонек. Пошел на свет. Какое-то строение. Незнакомое, — днем его не было на базе. С диким лаем сорвалась собака. От проклятого волкодава он с трудом отбился подобранным суком. Кто-то из темноты прокричал ему по-алтайски. Видимо, указывал, куда итти, может быть, звал в дом. Но Журба не понял. Он выбрался наконец на какой-то пригорок. Взглянул на часы: фосфористые стрелки показывали половину первого. Побродив еще немного и не найдя базы, решил заночевать. Сел под деревом на мягкий мох и с досадой смотрел на черное небо, отчетливо выделявшееся среди верхушек деревьев. Вероятно, он тогда же и уснул.
Рассвет пришел многоцветный, яркий, все небо залили розовые краски, и облака казались белыми островками, а небо — морем. Было очень досадно, когда шагах в пятидесяти он увидел свою базу...
— Где пропадали? — с беспокойством спросила Женя. — А мы ищем... ищем. И я спать не могла...
Он пробормотал что-то, притворившись, что занят предстоящим переходом, и пошел на конный двор.
Лошади стояли у коновязи. Низкие, мускулистые, они мирно жевали траву, вкусно хрустя зубами. На земле лежали легкие седельца, переметные брезентовые сумы, разноцветные рюкзаки. На «обозных» лошадях конюхи приторачивали вьюки. Василий Федорович вынес топор на необычно длинном топорище и заправил его в кожаный футляр седла, рукоятью вниз. Отец и сын Коровкины, десятник Сухих высматривали себе лучших лошадей, что-то суля конюхам... Яша Яковкин уже сидел верхом на лошади. Конюх подогнал ему стремя и осмотрел, правильно ли навьючена лошадь, не было
Пришли Абаканов и Женя. Девушка весело смеялась, и Журба подумал, не над ним ли. Она снова была в лыжном костюме и выглядела подростком. Абаканов лихо вскочил на первую попавшуюся лошадь и наставительно заявил:
— Товарищи! В дороге не натягивайте поводьев! Дайте лошади полную волю. Алтайская лошадь в тайге умнее нас!
Журба пошел на базу, быстро позавтракал и вышел к группе.
— Готовы? — спросил он.
— Готовы! — ответил за всех Абаканов.
— Тогда трогайте, — сказал он Василию Федоровичу и дал повод.
Пошли.
Полчаса спустя Журба знал, что Василий Федорович Кармакчи в годы гражданской войны служил в Красной Армии, воевал против басмачей и зайсанов, коммунист. «Это находка!» — подумал он. Журба заметил, что к Кармакчи с большим уважением относились все работники базы. В дорогу он вышел в том же брезентовом костюме, в котором Журба застал его вчера. Только зеленую плюшевую шапочку сменил на малиновую, отороченную мехом бурундука. Сменил он и сапоги. К кожаным головкам пришиты были очень широкие и длинные голенища, также отвернутые после ремешка у колен вниз, на голень. Сутулый, крепко сложенный, он плотно сидел в седле.
Кроме Василия Федоровича, с группой шли старый алтаец, два молодых конюха и подросток лет тринадцати, которого звали Сановай, — внимательный ко всему, приветливый мальчишка. Лицо у него все было в мелких рябинках, будто после заряда дроби.
Дорога была широка, но лошади упрямо заходили друг другу в хвост, словно брели по узкой тропе, и никакими силами нельзя было заставить их итти хотя бы по две в ряд.
Женя ехала за Журбой. Она надавила на жилку пульса и, глядя на часики, сосчитала: 95... Она еще вчера заметила, что сердце у нее билось необычно, но никому об этом не сказала. «Что это такое? И отчего?»
Часа через три Василий Федорович свернул на тропу, пошли вдоль безыменной речушки. Здесь велась лесозаготовка, рабочие скатывали с горы окоренные бревна, которые, падая, вздымали фонтаны брызг. Было очень много деревьев с жестяными коробочками и со знаком стрелы над коробочками.
— Подсочка. Добывают смолу! — пояснил Абаканов. — А лес идет на стройки.
Выбравшись к реке, Яша Яковкин и Сухих ожесточенно стали обливать голову, грудь, лицо водой, без конца ее пили.
— Не делайте этого, — предупредил Абаканов. — Еще больше захотите пить. И жарче будет.
Обманчивое охлаждение! Журба испытал это на себе еще на первом перегоне: напьешься, обольешься водой, а через десять минут жажда мучительней.
Справа и слева от узкой долины поднимались горы, покрытые лесом, а над рекой, по высокому берегу, росла густая трава, расцвеченная фиолетовыми венчиками луговой герани, розовыми метелочками иван-чая, красными зонтиками татарского мыла. Таежная тишина, нарушаемая шумом бегущей реки да резкими выкриками птиц, становилась с каждой минутой глубже. Некоторое время группа ехала молча. Не шутил даже инженер Абаканов.
В половине четвертого по местному времени Кармакчи объявил привал. Лошадей распрягли. Потники требовалось положить мокрой стороной вверх, к солнцу. Женя внимательно осмотрела свою лошадь без седла, запомнила приметы, чтоб потом легче было найти ее в табуне: седлание лошади и навьючивание возлагалось на каждого всадника.
Снова купались. На этот раз даже Женя. Она отошла шагов на двадцать в сторону, за уступ скалы.
— Ах, хорошо! Вот хорошо! И вода ледяная, жжет, как кипяток! — кричала она, стоя по грудь в воде. — А цвет какой! Смотрите!