Тайна асассинов
Шрифт:
Бытие, конечно, не определяет сознания, но оно определяет настроение. Наше настроение часто склоняется к тому, что зло в мире реально существует и активно действует. Ему может эффективно противостоять только равная по своим возможностям сила. Такая сила, будь это героическая контрразведка или добродетельная полиция, по закону исключения, значит, и есть добро. Тогда врага следует не просто обезвредить, а предпочтительно растерзать. Война же из трудного и грязного дела обращается в дело святое. А наша несомненная, но относительная, правота — в абсолютную. Александр Солженицын — к добру ли, к худу — укрепляет нас в этом настроении.
Мы и так не слишком греха боимся, а тут еще такая
Правильность идеи — это то, что все время от нас ускользает, хотя и продолжает манить большим или меньшим соответствием действительности в зависимости от того, как подробно мы ее видим.
Высказывание идей — это такая игра, в которой наилучший ход не тот, что ставит мат и исчерпывает проблему, а тот, что ведет к продолжению игры. А жизнь — это такая игра, в которой твердо обеспечивает продолжение только победа.
Вопреки философской проницательности Смердякова, есть нечто, что он упустил. Этим Смердяков в романе Достоевского отличается от Ивана Карамазова, а реальный последователь Смердякова в жизни отличается от смердяковствующего интеллигента.
Смердяков не знает, что может быть дороже жизни. А Иван Карамазов знает, что дороже жизни ему может быть его образ жизни. Смердяков не знает этого не потому, что он — моральный урод, а потому что образ жизни Ивана (т. е., в сущности, самого писателя) никогда не был ему доступен, а собственный — не дает никакого удовлетворения.
Иван Карамазов, который может сомневаться во всем, предпочитает порядочность, потому что она дает его скептицизму статус мировоззрения, а ему самому — продолжение философской игры. Соблюдение правил игры не предполагает веры в их сверхестественное происхождение.
Традиция обеспечивает своего преданного сына уверенностью в единственной правильности его образа жизни, наряду с некоторой простоватостью, обуславливающей его философское спокойствие. Солдат, попавший в руки мусульман, дал содрать с себя кожу не потому, что он знал, чем Иисус лучше Магомета, а потому что он не мог, и не хотел, жить не по-своему. В сущности, он был лишен выбора и, всегда оставаясь в согласии с собой, наделен абсолютной порядочностью. Это — дар небес, который нам не был сужден.
Наша философская свобода досталась нам не потому, что в жизни мы были обездолены, как Смердяков, или, наоборот, были выше других, как Ставрогин. Мы, «образованцы», получили ее вместе с образованием, как весть издалека о свободе реальной и об образе жизни, связанном с ней. Окружающая нас жизнь скорее препятствовала этому развитию. Поэтому нам, приемышам либеральной традиции, которым довелось — многим не без усилий — всей грудью вдохнуть воздух свободы и причаститься соответствующего образа жизни, естественно помнить о благодарности.
Тут кончается наша философская вольница. Свободный образ жизни дороже нам, чем жизнь… Переплетение и взаимодействие идей ценнее, чем преданность какой-нибудь одной, пусть бы и правильной, идее.
Пожалуй, если быть откровенным, профессионализм в этой области подсказывает, что такой окончательной идеи быть не может…
Однако, верность духу свободы есть уже самоограничение мысли.
Вопреки всему
Недавно исполнилось 125 лет со дня рождения Льва Троцкого, одного из десятка людей, во многом определивших облик современного мира. Русскоязычный читатель очень мало знает о Троцком, благодаря ревнивой ненависти его соперника, которая старательно выкорчевывала из памяти современников и потомков все упоминания о нем в русской литературе. Его судьба, его, так сказать, траектория особенно интересна современным русским евреям, потому что в ней запечатлелись многие наши искушения
Автор книги о Троцком «Вечный комиссар» («Москва — Иерусалим», 1989), израильский профессор И. Недава приводит объяснение псевдонима, данное бывшим соучеником и сверстником Л. Бронштейна, врачом-психиатром Г. Зивом. Зив утверждает, что молодому Бронштейну исключительно импонировала представительная, авторитарная фигура надзирателя Одесской тюрьмы Троцкого, где оба они, Л. Бронштейн и Г. Зив, провели несколько месяцев за участие в юношеских политических кружках. Я, конечно, не решаюсь категорически оспаривать бывшего близкого друга (со временем ставшего врагом), но не сомневаюсь, что по крайней мере не меньше, чем личность надзирателя, Бронштейну импонировала его фамилия, которую он, конечно, мысленно производил от немецкого (и идишистского) слова «тротц», означающего «вопреки», «наперекор». Насколько такая интерпретация близка к истине видно также из другого его литературного псевдонима, который, в сущности, повторяет первый — Антид Отто, что означает по-итальянски «противоядие» (антидот). Оба эти языка он изучал одновременно в той самой тюрьме, используя многоязычную Библию. Эта книга, разрешенная администрацией тюрьмы, сыграла заметную роль в его жизни.
Однажды меня поразила банальная фраза, прочитанная в посредственной советской книжке: «Веками свершалась на земле несправедливость: богатые угнетали бедных, сильные обижали слабых…» Это верно: сильные действительно то и дело обижают слабых. Хотя бы, своим превосходством. Но откуда мы знаем, что это несправедливо? Откуда мы можем знать, что на земле свершается несправедливость, если само понятие справедливости мы извлекаем из окружающего мира? Иными словами, почему мы знаем, что существующий порядок несправедлив, если никакого другого порядка на земле никогда не было?
Либо все-таки в мире господствует справедливость — и в том и состоит, что сильные обижают слабых, — либо наш идеал справедливости мы заимствовали не из мира сего. Т. е. наше представление о справедливости возникает вопреки природе и почерпнуто из неземного источника. Но если, в самом деле, мы получили его свыше, не стоит ли нам присмотреться внимательней к самому процессу? От кого и как мы взяли эти бесценные сведения? Правильно ли мы их понимаем? Верно ли передаем?
Первый урок такого рода мы находим в книге Исхода. Высокопоставленный воспитанник царской семьи вышел как-то прогуляться, осмотреть постройки и увидел, как египетский надсмотрщик бьет раба-еврея. Почему это показалось ему несправедливым? Разве в этом было что-то необычное? Да, может, еврей и заслужил? Библейский текст скуп на психологические детали. Но все же там отмечено, что Моше «посмотрел туда и сюда», прежде чем убил египтянина. То есть его поступок был вполне осознанным.
Науке не вполне ясно, кем был исторический Моисей, но всем уже давно ясно, что его одержимость идеей справедливости навеки запечатлелась в характере еврейского народа. Поэтому нет ничего необычного в том, что примерно с такого же эпизода началась и борьба за справедливость в скромной семье еврейского земледельца Давида Бронштейна (преуспевшего вопреки удручающей статистике еврейского землевладения, приведенной в книге А. Солженицына «200 лет вместе»), когда маленький Лев впервые увидел на пороге своего дома босую женщину-батрачку, терпеливо ожидавшую своей платы. Вряд ли Давид Бронштейн обращался со своими батраками хуже, чем это было общепринято в их среде, иначе он не пережил бы двух русских революций, но легко предположить, что он не был ангелом. Как бы то ни было, сам Лев Давидович объяснял потом свой затяжной, пожизненный конфликт с отцом своим врожденным инстинктом справедливости.