Тайна болезни и смерти Пушкина

Костин Александр Георгиевич

Накануне свадьбы С.Н. Карамзина пишет брату Ан. Н. Карамзину: «Завтра, в воскресенье, состоится эта удивительная свадьба, мы увидим ее в католической церкви, Александр и Вольдемар <Карамзины> будут шаферами, а Пушкин проиграет несколько пари, потому что он, изволите видеть, бился об заклад, что эта свадьба – один обман и никогда не состоится. Все это по-прежнему очень странно и необъяснимо; Дантес не мог почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюбленный. Катрин во всяком случае более счастлива, чем он».

Бракосочетание Е.Н. Гончаровой и Ж. Дантеса (обряд венчания совершен дважды – в православном Исаакиевском соборе и римско-католической церкви Св. Екатерины) в присутствии свидетелей, шаферов

и ближайших родственников. Даже С.Н. Карамзина не была приглашена в церковь и потом писала брату, что «испытала разочарование» не будучи свидетельницей того «как выглядели участники этой таинственной драмы в заключительной сцене эпилога». Пушкин на свадьбу не поехал, Наталья Николаевна по его разрешению присутствовала на венчании, но уехала тотчас же после службы, не оставшись на ужин.

Через два дня после свадьбы молодые Геккерны наносят видит Пушкиным, но поэт в категоричной форме отказывается их принять.

Данзас рассказывал: «Дантес приезжал к Пушкину со свадебным визитом; но Пушкин его не принял».

П.А. Вяземский писал великому князю Михаилу Павловичу от 18 февраля 1837 года: «Поэт «объявил самым положительным образом, что между его семьей и семейством своячениц он не потерпит не только родственных отношений, но даже простого знакомства, и что ни их нога не будет у него в доме, ни его – у них».

В четверг 14 января на обеде у Г.А. Строганова барон Геккерн-отец делает еще одну попытку установить «более родственные» отношения между семейством Пушкина и своим. Однако Пушкин отвечал сухо, что, невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между своим домом и г. Дантесом, при этом возвратил нераспечатанным письмо Дантеса, отосланное 11–13 января. Вяземский писал позднее: «анонимные письма… лежали горячею отравою на сердце Пушкина», он не мог ни простить, ни забыть нанесенного ему оскорбления.

Ничего другого П.А. Вяземский написать и не мог, ибо все друзья Пушкина были уверены, что причиной столь недружественного отношения к семейству Геккернов являются пресловутые письма, написанные якобы Геккернами или по крайней мере, при их непосредственном участии. Не сумев установить «родственных» отношений с семьей Пушкина (и тем снять впечатление «неестественности» своего брака), Дантес вновь начал вести себя откровенно вызывающе, демонстративно афишируя увлечение женой поэта и компрометируя ее в глазах света (что удалось: на Пушкину и ее сестер смотрели с пристрастием во всех собраниях).

Из «Конспективных заметок» В.А. Жуковского, который отмечал двойственность поведения Дантеса: «После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней <Н.Н. Пушкинойх Веселость за ее спиною. – При Тетке ласка к жене; при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries [218] . Дома же, веселость и большое согласие».

21 января Пушкины на большом балу в доме Фикельмонов, где было более 400 гостей. Дантес продолжал, как и в предыдущие дни, открыто ухаживать за Н.Н. Пушкиной, а сотни глаз продолжали наблюдать за происходящим: светская молва переносила слухи, сплетни и анекдоты, которые зачастую пускали в ход сами Геккерны (после 21 января 1837 г. анекдот о влюбленном Дантесе и бешеной ревности Пушкина появился в дневниках современников), а семейная жизнь Пушкина все больше делалась предметом светских пересудов.

218

Des brusqueries – грубости (фр.).

23 января Пушкин с женой на балу у графа И.И. Воронцова-Дашкова, который остался в памяти и мемуарах современников как переломный момент январских событий в жизни поэта. Вызывающее

поведение Дантеса замечали и прежде, но здесь им были сказаны какие-то остроты и каламбуры, которые задевали его собственную жену и жестоко компрометировали Наталью Николаевну. Каламбур, который Пушкин назовет в письме барону Геккерну «казарменным», был произнесен Дантесом в большом обществе, и его тут же разнесли по залам и гостиным дворца Воронцовых-Дашковых.

Из дневника Д.Ф. Фикельмон (запись 29 января): «Наконец, на одном балу он <Дантес> так скомпрометировал госпожу Пушкину своими взглядами и намеками, что все ужаснулись, и решение Пушкина было с тех пор принято окончательно».

Вот как описал этот роковой бал В.А. Соллогуб в своих «Воспоминаниях», конечно со слов свидетелей, поскольку сам он в это время находился за границей. Нужно отметить при этом, что даже самые близкие друзья Пушкина весьма снисходительно относились к «шалостям» балагура Ж. Дантеса, где-то даже осуждая поэта за его поведение, которое объясняли лишь его упрямым нежеланием «породниться» с Геккернами.

«После моего отъезда Дантес женился и был хорошим мужем и теперь, по кончине жены, весьма нежный отец. Он пожертвовал собой, чтоб избегнуть поединка. В этом нет сомнения; но, как человек ветреный, он и после свадьбы, встречаясь на балах с Натальей Николаевной, подходил к ней и балагурил с несколько казарменного непринужденностью. Взрыв был неминуем и произошел несомненно от площадного каламбура. На бале у гр. Воронцова, женатый уже, Дантес спросил Наталью Николаевну, довольна ли она мозольным оператором, присланным ей его женой. – Le p'edicure pr'etend. – прибавил он. – que votre cor est plus beau que celui de ma femme [219] .

219

То есть «мозолыцик уверяет, что у вас мозоль лучше, чем у моей жены» (Игра французскими словами: «cor» – мозоль и «corps» – тело.)

Пушкин об этом узнал. В письме его к посланнику Геккерну есть намек на этот каламбур [220] . Письмо, впрочем, было то же самое, которое он мне читал за два месяца, – многие места я узнал; только прежнее было, если не ошибаюсь, длиннее и, как оно ни покажется невероятным, еще оскорбительнее».

Далее В.А. Соллогуб с горечью пишет о трагическом исходе поединка на Черной речке, делая упор на то, что Пушкин искал смерти и нашел ее 27 января 1837 года: «Вся грамотная Россия содрогнулась от великой утраты. Я понял, что Пушкин не выдержал и послал письмо к старику Геккерну; понял, почему, боясь новых примирителей, он выбрал себе секунданта почти уже на месте поединка; я понял тоже, что так было угодно провидению, чтоб Пушкин погиб, что он сам увлекался к смерти силою почти сверхъестественною и, так сказать, осязательною. Двадцать пять лет спустя я встретился в Париже с Дантесом-Геккерном, нынешним французским сенатором. Он спросил меня: «Вы ли это были?» Я отвечал: «Тот самый». – «Знаете ли, – продолжал он, – когда фельдъегерь довез меня до границы, он вручил мне от государя запечатанный пакет с документами моей несчастной истории. Этот пакет у меня в столе лежит и теперь запечатанный. Я не имел духа его распечатать».

220

«C'est vous probablement qui lui dictiez les pauvret'es qu'il venial d'ebiter… il d'ebite des calembourgs de corps de garde» («Это вы, вероятно, диктовали ему пошлости, которые он отпускал… он отпускал казарменные каламбуры») – слова Пушкина к барону Геккерну-отцу.