Тайна дразнит разум

Алёхин Глеб Викторович

— А рысь или Старорусскую божью матерь не упоминал?

— Нет, не слышала. — Мадам Шур прищурилась и перевела взгляд на угол комнаты, где висела большая икона, освещенная лампадным фитильком. — Скажите, пожалуйста, это верно, что нашу чудотворную хотят передать в музей?

— Болтовня, гражданочка. — Сеня подошел к беломраморному камину и наклонился к хозяйке, сидевшей на мягком стуле: — А кто вам сказал насчет изъятия иконы? Жгловский?

— Ни-ни! На базаре услышала и сообщила об этом Георгию Осиповичу. Он, безбожник, обрадовался и,

простите, плюнул: «Туда и дорога ей, шедевру древности…»

— Так и сказал: «шедевру древности»?

— Представьте! О живописи он говорил, как Сварог! Мечтал в Руссе открыть мастерскую. — Мадам Шур блеснула серьгами. — Оставил на хранение портрет чернобровой девушки. По-моему, это его кисти…

Хозяйка открыла дверь спальни. Пахнуло угаром. Свет электрической люстры ударил на белый камин. В соседней комнате Сеня увидел диван со множеством разных подушечек и гитару с ярким бантом.

Рассматривая небольшой портрет чернобровой девушки, Сеня вдруг смекнул, что Ерш вполне мог намалевать богоматерь на фанерных листах. Чекист распахнул окно, подозвал Добротину и передал ей портрет девушки:

— Люба, лети к Сварогу и по пути прихвати фанерные иконы. Пусть он сличит. Чуешь?

Он любовно подмигнул ей и повернулся к хозяйке:

— Не волнуйтесь! Вернем в целости-сохранности, — показал два пальца, — и портрет, и духи…

Он взял с туалета малюсенький флакончик с круглой стеклянной пробочкой, оставил хозяйке расписку и предупредил:

— Если матрос внезапно нагрянет, запомните-запишите наш адрес — Крестецкая, шестьдесят один, а телефон — двести двадцать три. До скорой встречи!..

Не успел Сеня выйти на крыльцо, как ему навстречу — младший Рогов. В расстегнутом пальто, без шапки, запыхавшийся…

— Здесь Ланская?

— Всю квартиру осмотрел: одна мадам-хозяйка…

— Врешь! — Карп схватил чекиста за грудь. — От тебя несет ее духами!

Увидев флакончик с парижской этикеткой, младший Рогов хотел вырвать его из рук чекиста:

— Мой! Клянусь, мой!

— Откуда твой, Карпуша-Рогуша?

— От питерского матроса. Я обштопал его на бильярде.

— Рыжего, желтоглазого?

Карп взглянул на особняк:

— Ланская с ним?!

— Повторяю, ни Ланской, ни матроса…

В окне появилась голова мадам Шур. Младший Рогов метнулся к ней:

— Вероника Витальевна, где Тамара?

— Не знаю, милый. Вчера в соборе, на клиросе, она сказала, что поет последний раз, что надолго покинет Руссу…

— С кем? С матросом?

— Боюсь ввести вас в заблуждение, но мой жилец как-то возмечтался: «Эх, я бы с ней на край света!»

— С Ланской?

— Не назвал имени.

— Значит, с ней! — Карп возбужденно вскинул руки. — Я обошел всех хористок, был у регента, на ее службе — нигде нет!

К чекисту подошли Ахмедов и Воркун с Пальмой.

Младший Рогов бросился к Ивану Матвеевичу:

— Ты был у Ланской! Допрашивал! Она говорила об отъезде?

— Да, упоминала о «бегстве из Руссы».

— Когда поезд

отходит на Дно? — И, не дожидаясь ответа, Карп побежал в сторону трамвайной остановки.

Младший Рогов служил в трибунале и носил при себе именной наган. Однако Сеня не рискнул доверить ему арест Ерша Анархиста. Горячий, ревнивый, Карп не доставит матроса живым, если тот в самом деле с Ланской. Чекист извлек из кармашка брюк черные плоские часики:

— Дружок Воркунок, через тридцать три минуты отходит поезд на Новгород…

Он не договорил. К удивлению чекиста, усталый, понурый начальник угрозыска вдруг весь напружинился, вскинул голову и, опережая Пальму, устремился следом за Карпом.

Провожая взглядом Воркуна, Сеня подозвал к себе чоновца с винтовкой:

— Ахмед, ты знаешь, что я самый несчастный человек на свете?

Приветливо улыбаясь, татарин достал шелковый кисет с махоркой и протянул чекисту:

— Табак будет — хорошо будет…

— Эх, Ахмед, даже сам бог-аллах не знает, что будет с нами.

Весь обратный путь до чека Сеня декламировал свои стихи, полные грусти и любви.

Когда Сеня пришел в чека, в кабинете уполномоченного уже сидели Пронин, Калугин, Оношко и представители трибунала и воинской части. Люба Добротина еще не вернулась от Сварога. Если Ерш Анархист окажется автором фанерных икон, то позиция Калугина в споре с ученым-криминалистом сразу окрепнет.

— Начнем, — сказал председатель чека, занимая место за роговским столом. — Товарищи, только что звонили из губчека. Новгородцы интересовались результатом вскрытия трупа…

Он протянул руку за листком, подписанным врачом. На столе возвышался письменный прибор — всадник, летящий над круглым стеклянным барьером. Сеня вспомнил страсть Рогова к лошадям и музыке: «Напишу стихотворение о друге и учителе».

— Еще днем наш эксперт Аким Афанасьевич Оношко, — начальник почтительно посмотрел на профессора с трубкой, — определил, что смерть последовала от разрыва сердца. Диагноз подтвердился. — В его руке дрогнул листок. — Правда, в желудке обнаружен шоколад. Но это, — Пронин бросил взгляд на Селезнева, — пища для наших доморощенных шерлок-холмсов…

Единственная электрическая лампочка с бумажным абажуром поддернута на блоке к самому потолку. Ее лимонный свет с трудом освещает участников экстренного совещания. И все же Сеня заметил, как большая лысина Калугина покрылась испариной.

— Товарищи, есть два предложения: продолжить расследование некоторых странных обстоятельств, сопутствующих смерти Рогова, второе — закрыть дело. Прежде чем принять окончательное решение, мы выслушаем две стороны…

По тому, как начальник уверенно проехался в адрес «доморощенных шерлок-холмсов», Сеня почувствовал, что Пронин располагает каким-то убедительным документом помимо заключения доктора. Начальник равнодушными глазами посмотрел на молодого чекиста и безразличным голосом приказал ему доложить о поисках Анархиста.