Тайна гибели Марины Цветаевой
Шрифт:
Из этого текста прямо-таки выпирают какие-то недомолвки, недоговоренности, «фигуры умолчания». (Какая такая «политическая борьба»? Какие «повседневные занятия»?)
Из Праги Родзевич уехал не прямо в Париж — год он прожил в Риге. Почему не сказал об этом в своей автобиографии? Когда В. Лосская настойчиво спрашивала его об этом, ответил, что в Риге в то время жил его двоюродный брат. Французский журналист Ален Бросса в своей книге «Агенты Москвы» как-то не принимает в расчет родственные чувства, он пишет, что именно в это время в прибалтийских республиках обосновались различные советские органы, и предполагает, что тогда-то и началось сотрудничество Родзевича с НКВД Конечно, это не более чем гипотеза.
С. Эфрон на следствии покажет, что это он завербовал Родзевича. Но есть и «показания» Родзевича: «Я его (С. Эфрона. —Л.П.) не вербовал, но я с ним работал». Во-первых, можно ли безоговорочно
В автобиографии Константин Болеславович ничего не говорит о своем участии в евразийском движении (о евразийстве мы расскажем подробно позже, в связи с Сергеем Эфроном), а между тем это подтверждено документально. Известно также, что среди евразийцев было много провокаторов, специально засланных нашими «органами» или завербованных среди его членов. Опять-таки никакие документы не подтверждают, что среди них был Константин Родзевич. Но почему он упорно молчит?
В интервью В. Лосской он — очень двусмысленно — но все-таки намекает на свою связь с НКВД. «Поначалу работа моя — это был с моей стороны авантюризм в хорошем смысле, больше чем политические убеждения… Но работа была щекотливая».
И наконец — Испания. «Принял участие в пополнении Интернациональных бригад». Кто этим занимался? В Париже — «Союз возвращения на Родину», практически филиал НКВД. Многие выжившие в Испании бывшие белые офицеры «заслужили» советское гражданство, вернулись на Родину и там либо попали в ГУЛАГ, либо были расстреляны. Родзевич никогда не подавал прошения о возвращении в СССР. Почему? Кирилл Хенкин, хорошо знавший Родзевича, объясняет это так: «Он понимал, что возвращаться в Союз нельзя, он бы лучше повесился тут». А что бы он сделал, если бы получил приказ возвратиться? Очевидно, он такого приказа не получил. Очевидно, ценный агент, ни разу не «засветившийся», был нужен в Париже. Как сообщает сам Родзевич, после войны он два года лечился в санаториях. Откуда дровишки? Вероятно, были мощные спонсоры. Нового разведчика подготовить трудно — выгоднее поддержать старого, чтобы еще послужил. Подтвердить (или опровергнуть) эту версию еще предстоит.
Родзевич дожил до мировой славы Цветаевой (он умер в 93 года) и понял, что, сам того не желая, тоже попал в историю литературы. Всячески пытался оправдаться (молод был, глуп, виноват я перед ней, виноват). Впрочем, тут мы не станем упрекать его в неискренности: кое-что он действительно понял: «Она меня тащила на высоты для меня недосягаемые. Мне нужна была жизнь проще». Он никогда не хвастался своим романом с великой поэтессой и вообще не любил об этом говорить, но память о ней хранил, передал все ее письма (все ли? — этого мы никогда не узнаем) Ариадне Эфрон.
Итак, Родзевич, по крайней мере на время, исчезает, если не из сердца, то из жизни Цветаевой. Отношения Марины Ивановны и Сергея Яковлевича, во всяком случае внешне, восстанавливаются. «Жду, когда подгнившая ветка сама отвалится. Не могу быть мудрым садовником, подрезающим ветку заранее», — писал Эфрон Волошину год назад. И оказался прав. Снова — семейная жизнь, снова муж окружен заботой жены. И мальчик, который их сблизил. (Имя Георгий было выбрано Сергеем Яковлевичем.) «К этому мальчику испытываю особую нежность, особый страх за него.», — признается он сестре. И работа, работа, работа… Марина Ивановна уже через месяц после родов, в жутких бытовых условиях «налетами» начинает писать большую поэму — «Крысолов». Главы из книги Сергея Эфрона пробиваются в печать. Еще до рождения Мура статья (вероятно, глава книги) «О Добровольчестве» появляется в самом престижном журнале русской эмиграции «Современные записки». Она начинается с определения понятия «добровольчество», взятого из стихотворения Цветаевой «Посмертный марш» — «Добровольчество — это добрая воля к смерти». Эта статья снимает противоречия между мемуарами Я. Соммер, где говорится об Эфроне как о человеке, видевшем всю изнанку «лебединой стаи», и Р. Гуля, утверждающего, что Эфрон и в эмиграции оставался ярым приверженцем белой идеи.
«…погромы, расстрелы, сожженные деревни, грабежи, мародерства, взятки, пьянство, кокаин и пр. и пр.» — все это хорошо помнит и не думает отрицать Эфрон. Но воевала Белая армия «за родину, против большевиков», а большевики уничтожали Россию. Поэтому Эфрон не только не жалеет о том, что служил в Белой гвардии, но и говорит, что, если бы история могла повториться, он снова выбрал бы этот путь.
Очень точно называет Эфрон и главную причину поражения: отсутствие народной поддержки… А вот дальше идет уже что-то странное: «Он (народ. — Л.П.) пошел своей дорогой, — не большевицкой и не белой.
Кончается статья патетически: «Наш стяг остался прежним. «Все для Родины» должно пребыть, но с добавлением, которое уже не дает повторения старых ошибок «С народом, за Родину!» Ибо одно от другого неотделимо». Только непонятно, как это осуществить.
В письме к сестре Лиле: «…в Россию страшно как тянет. Никогда не думал, что так сильно во мне русское. Как скоро, думаешь, можно мне будет вернуться? Не в смысле безопасности, а в смысле моральной возможности. Я готов ждать еще два года. Боюсь, дальше сил не хватит». «Моральная возможность» — это надо понимать, что народ «простит» белогвардейцев и он, Сергей Эфрон, сможет ему послужить. И случиться это должно не позже чем через два года? А если нет — что тогда? «Безопасность» его не интересует. Звучит красиво. Но что конкретно это может значить? Он готов сесть в тюрьму? Но как на нарах служить народу? Или он не видит такой опасности, считает ее преувеличенной? Вопросы, вопросы, вопросы…
Начиная с 1924 года Сергей Эфрон — член редколлегии журнала «Своими путями» — органа Русского Демократического Студенческого Союза. Это журнал (литературно-художественный и общественно-политический) о путях к России. Множественное число было призвано свидетельствовать о том, что журнал признает: у каждого свой путь. И все-таки было некое общее для всех кредо, сформулированное в редакционной статье, открывающей первый номер: «Мы демократы и патриоты. И потому мы за возрождающуюся Россию и против ее сегодняшней власти. Наш патриотизм выкован борьбой за Родину, и его горение поддерживается тем, что мы знаем — Россия все-таки есть».
«Возрождающаяся Россия»? Была ли она действительно таковой? Возрождающейся от Гражданской войны — да. Возрождение в общественной жизни — фикция. Возрождение культурное? В культуре было немало интересного. И «Своими путями» продемонстрирует это читателю в специальном номере, отведенном перепечаткам из советских изданий. Но по сравнению с Серебряным веком… И совсем уж фантастично звучат слова о возрождении религиозном. И споры между авторами журнала представляются немного схоластическими. Например, всегда ли демократия — благо или в каких-то ситуациях благо — отступление от демократии? Какое все это имело отношение к России, где демократией и не пахло? Недаром М. Осоргин — публицист умный и блестящий — писал, что статьи журнала, в общем-то правильные и достойные уважения, читать скучновато. Потому и скучновато, что отдает схоластикой. И еще потому, что не было среди авторов «Своими путями» талантов, равных Осоргину.
Статьи Сергея Эфрона — за два года существования журнала он напечатал три — «Церковные люди и современность», «О путях к России», «Эмиграция» — безусловно, из лучших. По своему содержанию они, быть может, не слишком выделяются на общем журнальном фоне, но написаны ярче и эмоциональнее других. Наиболее интересна статья «Эмиграция». Здесь он говорит, что у эмиграции (точнее, эмигрантов) есть три возможности: нелегально ездить в Россию и там заниматься агитационной или даже террористической работой. И справедливо замечает, что это — для немногих. Другая возможность — «самоустройство на годы жизни за рубежом<…> максимальная связь с Россией всеми возможными путями». И, наконец, — легальное возвращение в Россию. Этот путь Сергей Эфрон категорически отвергает: «…как рядовому борцу бывшей Добровольческой Армии, боровшейся против большевиков, возвращение для меня связано с капитуляцией. Мы потерпели поражение благодаря ряду политических и военных ошибок, может быть, даже преступлений. И в тех и в других готов признаться. Но то, за что умирали добровольцы, лежит гораздо глубже, чем политика. И эту свою правду я не отдам даже за обретение Родины. И не страх перед Чекой меня (да и большинство моих соратников) останавливает, а капитуляция перед чекистами — отказ от своей правды. Меж мной и полпредством (где нужно было получать визу в СССР. — Л.П.) лежит препятствие непроходимое: могила Добровольческой Армии». Так мыслит Эфрон-публицист. А теперь сравним с написанным ранее письмом к сестре: «Как скоро, думаешь, можно мне будет вернуться? <…>Я готов ждать еще два года. Боюсь, дальше сил не хватит».