Тайна гибели Марины Цветаевой
Шрифт:
Первый год в Чехии Аля не училась. Марина Ивановна занималась с ней французским, Сергей Яковлевич — математикой. Но это, конечно, не могло заменить систематического образования. Русская гимназия находилась в Моравской Тшебове, а Цветаева не хотела разлучаться с дочерью. Можно, конечно, упрекнуть ее в эгоизме — Аля много помогала ей с домашними делами. Но, несомненно, имело место и другое: Цветаева не могла забыть, чем кончилась разлука с дочерьми в 1919 году И хотя на этот раз ситуация совершенно иная: директор гимназии — добрый знакомый Сергея Яковлевича, — а все-таки… Кроме того, сама Цветаева ведь гимназии не окончила и никогда об этом не жалела, она предпочитала самообразование.
Но Сергей Яковлевич проявил не свойственную ему твердость и настоял на отъезде дочери. Он вообще был лучшим отцом, чем Марина Ивановна матерью, — в Берлине
Аля должна была уехать 3 сентября. До этого супруги Эфрон хотели перебраться в Прагу — жить в деревне одной Цветаевой было бы уж совсем невыносимо. С переездом помогает друг семьи — Константин Родзевич.
Сергей Эфрон уезжает вместе с дочерью. Марина Ивановна задерживается на несколько дней в Праге. Очевидно, в эти дни и происходит сближение с Родзевичем. Об этом, во всяком случае, говорят стихи и письма, написанные в Моравской Тшебове и отправленные Родзевичу.
Это пока еще не всезахватывающая страсть («Пока прислушиваюсь»). Но Цветаева уже чувствует, что грядет что-то абсолютно непохожее на то, что было в ее жизни раньше. (А было, как мы уже видели, всякое.) «Писать я сейчас не могу, это со мной так редко, полная перевернутость — конец или канун<…> Боюсь, что то новое, что растет, уже не подлежит стихам, стихии в себе боюсь, минующей — а быть может: разрывающей! — стихи<…> я<…> с каждым днем все больше и больше отрывалась, все легче ступала по земле<…> Поворот от смерти к жизни может быть смертелен, это не поворот, а падение, а дойдя до дна, удар страшен. Боюсь, что или не научусь жить, или слишком научусь, так, что потом захочется, вернее останется хотеть — только смерти».
Небожительница Цветаева поворачивается к земле. Родзевич сделал то, что не удавалось никому другому. А она — провидчески — боится этого (желанного для всякой другой женщины) поворота, но, словно потеряв волю, не сопротивляется. И в стихах, обращенных к Родзевичу, восхваляет то, что ее всегда отпугивало, — земную суть ее нового возлюбленного, его не-стремление понять ее душу. И даже его пустоту.
Никогда не узнаешь, что жгу, что трачу(Сердец перебой)На груди твоей нежной, пустой, горячей,Гордец дорогой. Никогда не узнаешь, каких не-нашихБурь — следы сцеловал!И совсем уж немыслимое в устах Цветаевой: «Прав, что слепо берешь». Стихотворение заканчивается риторическим вопросом: «Что победа твоя — пораженье сонмов, / Знаешь, юный Давид?» Уподобление Родзевича Давиду очень точно, ибо он победил поистине Голиафа — Цветаеву. Сумел — конечно, на время — отогнать от нее сонмы.
Правда, Цветаева — пока еще — надеется, что эти стихи помогут возлюбленному понять ее «живую душу». Как же иначе?
Но все это — присказка пока что, сказка будет впереди. После возвращения Цветаевой из Моравской Тшебовы. Поскольку Сергей Яковлевич задерживается там, Цветаеву на вокзале встречает Родзевич.
И сказка начинается. В интимнейшем письме к Константину Болеславовичу (мы никогда бы не решились его напечатать, если бы оно уже не было напечатано), написанном сразу после возвращения — и при ежедневных свиданиях с возлюбленным! — она говорит о чуде, которое совершил Родзевич: он сумел преодолеть ее биологическую природу, «…и музыку слушая (а здесь — огромные соответствия!) ждешь конца (разрешения) и не получая его — томишься<…> Не могла я<…> не томиться и здесь по разрешению. Но почему никогда не: «Подожди». О, никогда, почти на краю, за миллиметр секунду до, — никогда! ни разу! Это было нелегко<…> но сказать мне — чужому, попросить<…> Недоверие? Гордость? Стыд? Все вместе<…> Это самая смутная во мне область, загадка, перед которой я стою, и если я никогда не считала это страданием, то только потому, что вообще считала любовь — болезнью, в которой страданий не считают. Но тоска была, жажда была — и не эта ли тоска, жажда, надежда толкнула меня тогда к Вам на станции? Тоска по до-воплощению<..> Ваше
Как же удалось Родзевичу совершить это чудо? Безусловно, он был очень искусен в любви. (Об этом пишет сама Цветаева.) Но, быть может, не менее важно и другое: Родзевич — человек очень сильный (об этом говорит вся его последующая биография, о которой мы еще расскажем), умевший подчинить другого своей воле, в том числе и воле сексуальной. Полная противоположность Сергею Эфрону. «Любить — на это тоже нужна сила», — сказал однажды сам Родзевич.
Пока Сергей Эфрон в Моравской Тшебове, влюбленные встречаются ежедневно. После его приезда время для свиданий приходится выкраивать, а место… чаще всего какой-нибудь отель. (Родзевич живет за городом и на просьбы Марины Ивановны переехать в Прагу не откликается — скорее всего, не было денег.) Но расстояние — до поры до времени — не мешает чувству. Цветаева — пока (ой, недолго!) — на вершине блаженства: «Вы меня ни разу не обидели, Вы мне ни разу не сделали больно, Вы всегда были на высоте положения<…> Я с Вами глубоко счастлива — когда с Вами!» У нее только одна просьба: «Полюбите мои стихи». Увы, она окажется невыполнима. Не здесь ли начало конца?
Но даже еще будучи «глубоко счастлива», Цветаева не случайно делает оговорку: «когда с Вами». О том, что происходит с ней, когда любимого нет рядом, говорят ее стихи: не зная биографии автора, никак нельзя сказать, что они написаны счастливой женщиной. {«От нас? Нет — по нас колеса любимых увозят!<…> Прав кто-то из нас, / Сказавши: любовь — живодерня!») А в стихотворении «Пражский рыцарь»: [24] «С рокового мосту / Вниз — отважься» / Я тебе по росту, / Рыцарь пражский». Даже проснувшаяся в Цветаевой женщина (Ева) не может победить в ней Психею, ее поэтическую душу, которая прозорливее Евы и раньше чувствует приближающуюся трагедию.
24
Памятник рыцарю Брунсвику стоит в Праге под Карловым мостом над Влтавой.
К концу октября Сергей Эфрон узнает о романе жены со своим другом. Впрочем, вряд ли это могло долго оставаться тайной: Цветаеву и Родзевича часто видели вместе в городских кафе. Обухом по голове — иначе не скажешь о том, как воспринял это известие Сергей Яковлевич. Его письмо к М. Волошину — сочащийся кровью человеческий документ. Воспроизведем его с небольшими купюрами.
«Единственный человек, к<отор>ому я мог бы сказать все — конечно, ты, но и тебе говорить трудно<…> Сказанное требует от меня определенных действий и поступков, и здесь я теряюсь. И моя слабость и полная беспомощность и слепость Марины, жалость к ней, чувство безнадежного тупика, в который она себя загнала, моя неспособность ей помочь решительно и резко, невозможность найти хороший исход — все ведет к стоянию на мертвой точке. Получилось так, что каждый выход из распутья может привести к гибели.
М<арина> — человек страстей. Гораздо в большей мере, чем раньше, до моего отъезда. Отдаваться с головой своему урагану для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас — неважно. Почти всегда (теперь так же, как и раньше), вернее, всегда все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживается скоро, М<арина> предается ураганному же отчаянию. Состояние, при котором появление нового возбудителя облегчается. Что — не важно, важно как. Не сущность, не источник, а ритм, бешеный ритм. Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние. И это все при зорком, холодном (пожалуй, вольтеровски-циничном) уме. Вчерашние возбудители сегодня остроумно и зло высмеиваются (почти всегда справедливо)<…> Последний этап — для меня и для нее самый тяжелый — встреча с моим другом по Константинополю и Праге, с человеком ей совершенно далеким, который долго был ей встречаем с насмешкой. Мой недельный отъезд послужил внешней причиной для начала нового урагана. Узнал я случайно. Хотя об этом были осведомлены ею в письмах ее друзья. Нужно было каким-то образом покончить с совместной нелепой жизнью, напитанной ложью, неумелой конспирацией и пр. и пр. ядами.