Тайна Медонского леса
Шрифт:
Батальон вольных стрелков выступил из Парижа в составе 1170 волонтеров, а вернулся насчитывая в рядах своих не более 240. Немногие, очень немногие вернулись с поля, но зато вернулись они с чинами и крестами.
Судьба привела и нашего Фрике на поле битвы.
Страшно стоять под неприятельским огнем, но еще тяжелее и невыносимее томиться в душной крепости и ждать за ее толстыми стенами голодной смерти, не испытывая опьяняющей горячки боя.
– Ведь кто же я? – говорил юноша, прощаясь со стариком Лефевром. – Бедный найденыш, вспоенный, вскормленный вами из сострадания, из жалости, – не велика мне и цена. Иду
– Твоя правда, друг Фрике! – отвечал растроганный Лефевр. – Такое теперь время, что всякий, у кого здоровые руки, если не возьмет ружье, достоин презрения и не может называться честным гражданином. Иди, иди с Богом!.. Только постарайся как-нибудь, чтобы… чтобы тебя не убили, – добавил он, отворачиваясь от своего воспитанника, чтобы скрыть непрошеную горькую слезу.
– Ну, за это ручаться не могу, добрый папаша Лефевр. Да и кому, скажите, нужна моя жизнь? – грустно продолжал Фрике. – Чем и кому я был полезен? Матери – и той я не в состоянии оказать ни помощи, ни поддержки. Или уж не вернусь совсем, или же… вернусь человеком! – гордо закончил он. – Не знаю, конечно, что сулит мне судьба, знаю только, что ни вам, ни Елене не придется краснеть за меня!
– Что говорить, что говорить… – бормотал старый Лефевр. – Я и сам взялся бы тогда устроить это дело.
Проводы были просты и несложны. Отряд выступил из Парижа 8 сентября. Он отправился по Лионской линии к лесу Фонтенбло, где уже показалась легкая кавалерия неприятеля.
Призван был в ряды армии и старый наш знакомый, Жозеф Клапе, служивший еще прежде в артиллерии.
Лефевр, дав своему питомцу слово не покидать семью д'Анжелей, поддержать и защитить ее в случае опасности, отправился в Версаль.
Все разошлись в разные стороны, готовые выполнить свой долг.
В день проводов нашего вольного стрелка Лефевр имел серьезный разговор с его матерью.
– Так как мальчик, воспитанный мной, открыл мне все, я могу, кажется, говорить с вами без обиняков, – со свойственной ему резкостью сказал он Сусанне. – Вы можете, конечно, не признать чисто отеческих прав моих на брошенного вами ребенка, – добавил он не без ехидства.
– Не имею права не согласиться с вами, сударь, – скромно ответила Сусанна.
– Позвольте в таком случае предложить вам такой вопрос: любите вы своего сына?
– Если, как вы говорите, вам все известно, то конечно, вы не можете сомневаться и в моей привязанности к сыну. Я так люблю его, что готова пожертвовать для него жизнью. Для его спасения я, конечно, не остановлюсь ни перед чем…
– Из слов ваших вижу, что вы неплохая женщина, а что вы женщина неглупая – это я уже знал и прежде. Я не дипломат и кривых, окольных путей не знаю и потому приступаю к делу прямо. Поймите, что вы единственная и главная помеха счастью вашего сына. Вы портите ему все будущее!
– Я?!. – вскричала Сусанна.
– Позвольте, позвольте… Вам известно, что я сделал из него честного человека, каковым он мог и не быть, оставаясь на попечении… но оставим это в стороне. Не безызвестно вам и то, что этот благороднейший юноша оказал многоуважаемому семейству д'Анжель громадную услугу, такую услугу, за которую нельзя заплатить… деньгами.
– Что
– А выходит из этого следующее… Будь у него хорошие честные родители, будь у него такой отец или такая мать, которых он мог бы, не краснея, признать перед всеми, этот отец или эта мать могли бы смело идти к почтеннейшей, достойной полного уважения баронессе и прямо сказать ей: «Вы всем обязаны моему сыну: он возвратил вам состояние, он спас вам сына… Но он хочет оказать вам еще одну важную услугу – он хочет смыть с вашего имени пятно позора, он хочет возвратить вам несправедливо попранную честь… И взамен всего этого просит одного – любви вашей дочери, любви вашей Елены, которую он любит более всего на свете. И если она действительно не отвергнет его, моего бедного Фрике, не отвергнет его любви из сочувствия, а не из благодарности, я прошу у вас от его имени руки вашей дочери!»
– Да я знаю и так, что Елена любит его и может составить его счастье.
– Все это так, но… можете ли вы пойти просить руки Елены, вы – любовница убийцы-злодея, вы – его главная сообщница?
– Не могу… нет… Но ведь никто, никто, кроме старой баронессы, не знает, что я его мать, и никому, клянусь вам, никому никогда не открою я этой тайны!
– Вы-то не скажете, а он? Он слишком чист и благороден для того, чтобы отречься от родной матери отречься от нее именно в ту минуту, когда нашел ее…
– Но тогда что же надо сделать?
– И вы тоже спрашиваете у меня, что вам делать! Да разве любовь к этому ребенку, любовь матери не говорит вам, что должны, что обязаны вы сделать? – горячился старый майор.
Сусанна сначала молча поглядела на Лефевра и потом уже проговорила тихо и неторопливо:
– Вы хотите, конечно, сказать, что сын мой был бы счастлив, если бы меня не было на свете?
Но старый воин раскричался еще пуще:
– Да кто же говорит, что вам необходимо резаться или топиться! Какая ему радость видеть труп матери-самоубийцы? Ведь вы еще не лишились рассудка, чтобы позволять себе говорить такие вещи!
– Но такая развязка положила бы конец всем затруднениям, – заметила Сусанна.
– На кой черт затевать мелодраму, когда можно устроить дело гораздо проще! Стоит только удалиться, стушеваться, уничтожить документы, доказывающие ваши материнские права, – вот и все.
– Не палач же я, не изверг, что буду требовать от других того, чего сам не мог бы выполнить.
Затем, подумав немного, старик прибавил:
– Впрочем, и эта жертва окажется, вероятно, ненужной, потому что наш юный воин, наверно, попадет в лапы этих проклятых немцев и будет не сегодня – завтра убит.
– Убит!… Неужели Господь допустит… – вырвалось у Сусанны, и она залилась слезами.
– Да ведь чему быть, того не миновать! Не из особого теста слеплен наш Фрике, вражья пуля не разбирает… Видали и мы виды в свое время, понюхали пороху немало! Двадцать пять лет состоял я, сударыня, полковым хирургом, потому и понимаю я кое-что в военном деле. Да и теперь… не смотрите, что стар и сед, и теперь могу еще работать ножом и скальпелем – зрение не изменило, и рука верна. Отделается наш юноша только рукой или ногой – живо поправим и сделаем опять молодцом! Пойдет под венец и без руки… Ну… а убьют, так успеем еще тогда оплакать нашу потерю… Никто как Бог! – закончил Лефевр глубоким вздохом.