Тайна поповского сына
Шрифт:
— Когда вы узнаете меня больше, сударь, — с достоинством и любезностью произнес молодой офицер, — вы, может быть, окажете мне доверие и скажете про свои работы, а ежели приедете в Петербург, то я, быть может, буду вам не бесполезен. Хотя чин имею ничтожный, но, благодаря полку, в коем имею честь служить, имею доступ в изрядные дома.
Сене неприятно было слушать предложение покровительства со стороны этого молодого человека, близость которого к Насте возбуждала в нем тяжелое чувство, но вместе с тем в тоне молодого офицера было столько искренней сердечности,
— О, благодарю вас, господин офицер, я не сделаю от вас секрета. Когда все тут успокоится, я покажу свою работу Артемию Никитичу и попрошу быть и вас.
Павлуша наклонил голову.
В его обращении совершенно не было заметно, что он неровня поповскому сыну. Отчасти это объяснялось тем, что он слышал о Сене в семье Кочкаревых и знал его близость к ней, но, главным образом, это являлось результатом домашнего воспитания. Царь Петр уничтожил аристократическую спесь знатного дворянства тем, что в его глазах имели значение лишь настоящие достоинства человека, его таланты, энергия, образование, но не происхождение. При нем возвышались разночинцы и часто унижались отпрыски древних родов. «Баловень безродный, полудержавный властелин», Меншиков был поставлен им на высшую ступень могущества, благодаря его мужеству и выдающимся способностям, и рядом с этим сибирский губернатор, князь Гагарин, несмотря на усиленные ходатайства знатной и богатой родни и даже самой императрицы, был за преступление казнен перед окнами юстиц-коллегии.
Отец Астафьев проходил эту школу и тоже никогда не ставил чрезмерно высоко происхождение перед личными достоинствами человека. Эти мысли он внушал и своему сыну, и живой, сердечный юноша легко воспринял их.
Под влиянием доброжелательного и ласкового к нему отношения, Сеня совсем освоился и присел к столу.
Уже стало смеркаться.
Подали ужин, вино. Гвардеец лихо выпил кубок. Разговор оживился. Молодежь совершенно забыла о том, что недалеко от них каждую минуту может разразиться беда, страшная, кровавая… С бесконечным легкомыслием юности они забыли обо всем, почему-то уверенные, что в такой тихий, ясный вечер, когда им самим так хорошо в своей компании за обильным столом, никакое несчастие произойти не может.
Одна только Марья Ивановна, оставив их, со смертельной тревогой, которая все росла и росла, хотя со стороны Артемьевки все было тихо, стояла и смотрела на дорогу. Она готова была сама поехать в Артемьевку и то представляла возможные ужасы, то успокаивала себя тем, что ведь не мало бывало случаев, когда полковники на «экзекуции» удовлетворялись сравнительно немногим, крестьяне оставались спокойны, и все дело кончалось хорошей попойкой в доме помещика. И столько уже часов прошло, и все тихо, должно быть, Бог пронес грозу.
Так, переходя от ужаса к надежде, она стояла и смотрела на ровную дорогу, ведущую к белой церкви, за которой под холмом раскинулась Артемьевка.
Воздух был так тих, что ей казалось, что всякий тревожный шум легко достиг бы до ее слуха.
Иногда ей, впрочем, начинало казаться, что она слышит отдаленный
Сеня окончательно оживился, по настоянию молодого Астафьева он выпил полбокала вина, и с непривычки оно ударило ему в голову.
Он с жадностью расспрашивал Павлушу о Петербурге, особенно об Академии наук, чем занимаются там ученые, кто они такие.
Павлуша был довольно беспечен насчет наук, но кое-что слышал. Иногда почитывал «Санкт-Петербургские ведомости», где порою помещались сообщения об Академии и ее трудах.
— Все немцы заседают в Академии, — говорил Павлуша, он заметно напрягал свою память, чтобы вспомнить какое-нибудь имя. — Да вот есть там… Эйлер, — вдруг вспомнил он, — сочиняет высокие и остроумные математические вещи.
Глаза Сени загорелись.
— Высокие и остроумные математические вещи! — воскликнул он.
Павлуша, к несчастью, только и запомнил из всех академиков одного Эйлера. Объяснялось это очень просто. Академик Эйлер сумел устроить своего какого-то дальнего родственника, Иоганна Розенберга, к брату всемогущего Бирона, Густаву Бирону, адъютантом и секретарем. А Густав Бирон был командиром Измайловского полка.
Этот Бирон нисколько не был похож на своего кровожадного брата. Был он с виду строг и суров, а на деле доступен, добр и ласков. Его очень любили как солдаты, так и офицеры.
Вспомнив о Густаве Бироне, Павлуша уже не мог удержаться и, оставив в покое Академию и академиков, с увлечением перевел разговор на свою службу, смотры и парады, не переставая потягивать вино.
Уже стемнело. Последние лучи догорали далеко за лесом по ту сторону Волги.
— А где же матушка? — произнесла вдруг Настя. — Куда она запропала? Пойду посмотрю.
Она быстро встала с места и направилась в сад. Но едва ступила она несколько шагов, как вдруг, прорезая вечернюю тишину, раздался резкий звук.
— Стреляют! — вскакивая с места, крикнул Павлуша.
И, подтверждая его мысль, быстро, один за другим, послышались частые, короткие выстрелы. Сеня смертельно побледнел.
— О Боже, Боже! — воскликнула Настя, бросаясь в сад.
Мужчины побежали за ней.
Едва они выбежали из сада, как увидели Марью Ивановну…
С растрепанными волосами, не помня себя, она бежала им навстречу:
— Горит, стреляют…
Над холмом, закрывавшим Артемьевку, поднимался черный столб дыма. Неясный гул несся от деревни, и снова, снова раздавалась сухая трескотня ружей.
— Господи, помоги! Спасите Артемия Никитича! — кричала Марья Ивановна.
Измайловец недолго раздумывал… Он бросился назад.
— Эй, сокола!.. — раздался через минуту его энергичный голос.
Прижав к груди руки, вся бледная, молча стояла Настя. Не прошло и нескольких минут, как мимо них во весь опор пронесся Павлуша, салютуя им. шпагой.
— Благослови его Бог, — крестясь, произнесла Марья Ивановна.
От Артемьевки, навстречу Павлуше, на неоседланной лошади скакал конюх Еремка.