Тайна поповского сына
Шрифт:
У Кочкарева в глазах стояли слезы при виде того, во что обращалась богатая и цветущая деревня.
Хлебные амбары пылали. Это было уже разоренье.
«И что взяли, — думал он, переводя с ненавистью глаза на немца. — Кровопийцы. — Сердце его закипало. — Так бы и задушил своими руками».
Опустив голову, злой и недовольный, Брант направился вон из деревни, потому что становилось жарко.
— Но это бунт, — обратился он к Кочкареву, — я буду жаловаться.
— Вы сами виноваты, — возразил Артемий Никитич.
—
Брантом овладевало мало-помалу бешенство. Но он ничего не мог поделать. Начавшаяся свалка из-за скота сама собой прекратилась, когда вспыхнул такой страшный пожар. Мужики разбежались к своим избам. Часть солдат помогала им, часть ловила разбежавшийся, испуганный скот и выводила его за околицу.
Сражаться Бранту было не с кем.
Он отлично это понимал, но вместе с тем не хотел и оставить «бунтовщиков» без наказания.
Тем временем Астафьев с Повалишиным распоряжались на пожарище, и Сеня деятельно им помогал.
А пожар все бушевал, далеко и широко озаряя кровавым заревом небо.
И не в одной деревне, видя это зарево, люди крестились и говорили друг другу:
— Господи, сохрани и помилуй, ужли опять басурманы немецкие пришли?
VII
ОТЪЕЗД
Весть о сожжении Брантом Артемьевки за неплате, подушных денег и о бунте крестьян мгновенно распространилась по всему округу. Артемьевка была слишком большой деревней, а Кочкарев был богат и знатен.
Приехал и Кузовин навестить Кочкарева.
— Воистину положи меня, — воскликнул старый стольник, слушая о несчастье, разразившемся над Кочкаревым, — что делают, что делают эти черти заморские!..
Артемьевка превратилась в груду обгорелых развалин.
Кочкарев был бессилен облегчить горе погорельцев.
Не мог он и защитить их.
А между тем немец не шутя грозил прийти с наказаньем.
Напуганные, нищие крестьяне разбегались в разные стороны, по чужим деревням, селам и городам, некоторые бродяжничали по лесам.
И только немногие, старые, больные или обремененные большими семьями, состоявшими из малолетних детей, оставались на старом пепелище.
Марья Ивановна приказала кормить их на барском дворе, отдала, что могла, холста, сукон, Артемий Никитич отпустил строительных материалов.
Поспешил приехать и старик Астафьев. Рассказывая ему о пожаре, Кочкарев не мог удержаться от восторженных похвал мужеству и энергии Павлуши. Настенька слушала слова отца с пылающим лицом.
Кузовин и Астафьев были в большой тревоге.
Со дня на день они ждали к себе таких же «экзекуций».
— Никогда, никогда не было того на Руси, — печально качая головой, говорил Алексей Тимофеевич Астафьев.
— Отдали, отдали ее, матушку, басурманам, — подхватил старый
Кочкарев слушал эти разговоры, грустно опустив голову. Тяжело было у него на сердце.
Артемьевка была его лучшая, самая богатая деревня. Сожгут и остальные, разорят, по миру пустят, а то еще и в острог посадят…
Не в лучшем положении были Астафьев и Кузовин.
Они были значительно беднее Кочкарева, особенно Кузовин, по крайней мере, он вечно жаловался на свою бедность.
И «экзекуции» должны были вконец разорить их.
Во время их грустной беседы приехал встревоженный воевода, Терентий Терентьевич.
Он привез очень нерадостные вести. Оказывается, Брант действительно послал в Петербург донесение о бунте, но что хуже всего, так это то, что в своем доносе он написал, что бунтовать крестьян уговорил помещик, отставной гвардии майор, Артемий Никитич Кочкарев, который и в последующие дни, вместо того чтобы выдать ему, Бранту, главных бунтовщиков, укрывал и кормил их на своем дворе… Что в бунте еще принимал участие находившийся ныне здесь в отпуску сержант лейб-гвардии Измайловского полка, Павел Алексеев сын Астафьев. Что сей сержант бросился с оружием в руках на самого Бранта и хотел убить его, причем всякими бранными словами поносил немцев.
Но этого еще было мало. Воевода передал, что Брант настаивает на немедленном заключении Артемия Никитича в острог, а сам, как старший в чине, хочет арестовать сержанта Астафьева и держать на гауптвахте впредь до особых распоряжений из Петербурга.
Эти известия, как громом, поразили Кочкарева и Астафьева.
— Меня в острог, меня! — прохрипел Кочкарев. Лицо его налилось кровью.
Казалось, еще минута — и его хватит удар. Он расстегнул ворот и выпил вина.
Не менее потрясен был и Астафьев.
Как его Павлуше, только произведенному в офицеры, идти под арест по приказу какого-то немецкого выходца…
А воевода между тем говорил:
— Не могу я тебя тронуть, Артемий Никитич, и видит Бог, не трону, и мзды мне не надо никакой за это.
Старый воевода разволновался.
— Чтоб я тебя, родового русского боярина, да выдал с головой этому паскуднику! Да ни в жизнь. Я и ему так и сказал. Впредь до особого указа не могу. Осатанел образина: я, говорит, и на тебя буду жаловаться… Да, вот что. А заступы у нас никакой. Так это о тебе, Артемий Никитич. Тут я все ж могу… А вот насчет сына твоего, Алексей Тимофеич, — обратился он к Астафьеву, — тут уже ничего не придумаешь. Говорит, я старший в чине и потому по воинской дисциплине всегда могу арестовать младшего.