Тайна Санта-Виттории
Шрифт:
«Одурачил он нас», — решили все.
Стража Барбароссы сразу смекнула, что только безумец или пьяный может вести себя подобным образом; солдаты схватили крестьянина, а он повалился им в ноги.
«Господи помилуй, что же это я наделал! — запричитал он. — Я же вел мою корову на живодерню и, верно, отворил не те ворота! Ох, пощадите меня, не трогайте! Отведите меня к Барбароссе. Я хочу ему кое-что предложить».
Солдаты потащили рыдающего пьяницу к своему военачальнику, и тот с большим удивлением поглядел
«Не убивай меня, — сказал Гальяуди. — Молю, пощади, У меня есть к тебе предложение».
«У итальянца всегда есть какое-нибудь предложение про запас», — сказал Барбаросса.
«Без этого нам бы не выжить, — сказал крестьянин. — Мы слабый народ. Но если ты отпустишь меня, я возьму с собой солдат, которых ты сам повелишь отрядить, пройду с ними в город и приведу тебе оттуда двенадцать моих коров».
«Двенадцать таких коров, как эта?»
«Нет, не таких, как эта. — Он пнул корову ногой. — Двенадцать жирных коров, чье мясо сладко, а вымя полно молока. Не таких, как эта жалкая скотина. С этой я плохо обращался, господин. Разве ты не видишь? Она никудышная, на нее тошно смотреть».
А тошно-то было Барбароссе — его стало мутить, когда он поглядел на эту гору жирного мяса, едва державшуюся на ногах.
«Значит, ты говоришь, что у вас там, в городе, еще двенадцать таких коров?»
«Только у меня, господин. Только у меня, моих собственных. А остальные — это не мои, чужие, этих я не могу привести к тебе».
Барбаросса был прежде всего храбрый воин, а храбрый воин всегда понимает, когда он побежден. Этот город явно мог выдержать осаду еще год, а то и два. И в тот же вечер Барбаросса поднял свою армию и отошел. Город был спасен.
Все начали переглядываться. Рассказ, по-видимому, должен был надоумить их, что им надо делать. Все чувствовали, что в этой притче заключен ответ на этот вопрос.
— Тут все сказано! — крикнул Бомболини. — Иначе зачем бы господу богу забивать мне мозги этой историей?
Однако все молчали. Это была очень чудная история, Каждый чувствовал, что разгадка шевелится у него в мозгу, порхает там словно бабочка, и какие-то слова просятся на язык, но стоило открыть рот, и ничего не получалось.
— Это вроде как с притчами из Библии, — сказал на конец кто-то. — Только-только тебе покажется, что ты раскусил, в чем там дело, как оно тут же и ускользнет от тебя.
Все уставились друг на друга, словно надеялись таким манером прочесть разгадку в чужом мозгу. Довольно долгое время протекло в молчании. Слышно было, как колокол на колокольне тускло пробил полдень, а история крестьянина Гальяуди по-прежнему оставалась для всех загадкой.
— Да к черту его! — закричал вдруг Пьетросанто. — К черту этого пьяницу вместе с его коровой. Будем драться, и все.
Остальные приветствовали это
— Я говорю, надо перерыть дорогу перед крутым по воротом, и эти сукины дети никогда до нас не доберутся.
Снова одобрительные восклицания.
— Иной раз стоит людям немножко пустить кровь, и они сразу понимают, что не так-то уж им нужно то, зачем они пришли.
А Бомболини в это время раздирали противоречия — голос нашептывал ему:
«Люди нередко обманываются, думая, что наглость можно победить покорностью». Как ни верти, это могло означать только одно: сопротивляйся, борись.
— Вот что я скажу, — закричал кто-то из молодых парней. — Если какой-нибудь немец тронет мое вино или мою жену, он кровью за это поплатится!
Крики одобрения усилились.
Но вместе — с тем Учитель сказал еще и так: «Хитростью и обманом человек всегда достигает большего, чем силой».
Бомболини был в растерянности. Хуже даже: он вдруг почувствовал, как страх холодными иголками покалывает его затылок; страх слепил его, словно луч солнца, отраженный во льду. Мудрость Учителя не давалась ему в руки.
— Фабио был прав, он знал, что говорил! — закричал еще кто-то из молодых. — Что толку спасать свою шкуру, чтобы потом пресмыкаться на собственной земле, ползать на брюхе, как собака за костью?
— Муссолини был прав. Лучше прожить один день, как лев, чем сто лет, как овца.
Снова оглушительные возгласы одобрения, и все глаза обратились к мэру. Ведь это он замазал краской такой хороший лозунг. Замазал такие смелые, такие доблестные слова. Что мог он ответить им? Ему пришло на ум еще одно изречение Макиавелли: «На войне хитрость побеждает отвагу и достойна возвеличивания».
Как объяснить им это? Как втолковать кучке людей, возомнивших себя героями, что куда героичнее попытаться быть трусами?
И вот, совершенно так же как Баббалуче помог когда-то Фабио, так теперь Томмазо Казамассима, дядя Розы Бомболини, поднялся с места и принялся стучать об пол своей тутовой палкой и стучал до тех пор, пока в зале не водворилась тишина.
— Вы забываете, кто вы такие! — воскликнул он. — Забываете, откуда вы родом. Вообразили себя воинами и разорались, словно невесть какие герои. А вы просто кучка виноградарей.
Все молчали, потому что каждый понимал: Томмазо сказал правду.
— Да, кучка виноградарей. Молчание.
— Среди нас нет героев. Наша страна — не родина героев. Хотите быть мучениками, ступайте разыгрывайте из себя мучеников где-нибудь еще. А нам, в Санта-Виттории, мучеников иметь больно накладно.