Тайна совещательной комнаты
Шрифт:
— Ты поправишься! — сказал он жене вместо «здравствуй» свои обычные слова, садясь на край ее койки, — Я куплю л-лекарство!
Она только молча посмотрела. Но, словно подтверждая его слова, луч вечернего солнца вдруг лег на серую больничную простыню, и они увидели, что дождь за окном кончился. Слесарь достал из пакета конфеты, открыл коробку, неуклюже содрав целлофан, и торжественно поставил коробку не встававшей уже больной на грудь, теперь плоскую, как стол.
— Откуда конфеты, Толя? — спросила она. Голоса у нее уже почти не было.
— От верблюда, — пошутил он, — У нас с тобой теперь д-деньги
Но, вместо того чтобы обрадоваться, она глядела на него с испугом:
— Толя! Откуда у тебя деньги?
— Ну к-какая р-разница?.. В маломестную п-палуту чистую, — говорил он, заикаясь сильнее, чем обычно, — т-там хватит, и даже на п-похороны тоже, ты не б-бойся…
— Ты что, Толя! — зашептала она, — Разве важно, проживу я еще неделю или нет? Я хочу честным человеком умереть. И ты похорони меня как честный человек…
Луч солнца переместился на стену и разгорался все ярче, за окном в деревьях радостно защебетали после дождя птицы, и было, казалось, слышно даже, как они там отряхивают перышки.
Понедельник, 31 июля, 18.30
Солнце после дождя казалось таким щедрым и радостным в саду за оградой больницы, что Роза, подъехавшая к проходной, тоже решила выйти из машины и встретить Слесаря в парке. Она отнюдь не была сентиментальна, да и мысли ее были заняты сейчас больше жизнью, чем смертью. Но все же столь органичное и вместе с тем противоестественное сочетание солнечного буйства дичающего сада с отчетливым умиранием больницы, осыпающейся штукатуркой, и с умиранием людей за ее стенами, и сам дух смерти, так ясно вписавшийся в гомон птиц, возвещающий, наверное, о скором рождении птенцов, даже и Розу заставили на секунду как бы помолиться про себя. Но ждать ей надо было с терпением, а телефон уже звонил, напоминая о евроокнах и требуя не отвлекаться на пустое.
Наконец она увидела Слесаря, который шел по дорожке сада с пустым пластиковым пакетом и с пустыми, как этот пакет, глазами. Она пошла ему навстречу, улыбаясь и держа в руке приготовленный конверт.
— Не надо, — сказал Климов.
— Как не надо? — удивилась Роза, — Она что, уже умерла?
— Нет еще, — сказал Слесарь, который почему-то перестал заикаться. — Просто не надо, и все. Я передумал.
— П-почему? — спросила Роза, начавшая вдруг заикаться вместо него.
— За-за-за-за-за… — начал он, брызгая слюной, потом остановился, чтобы набрать воздуху, а закончил лаконично: — Западло.
Понедельник, 31 июля, 20.00
Квартира Петрищева была однокомнатная и совершенно нищая. Пил он, как прикинул Журналист, вряд ли больше трех дней, но на полу в кухне уже стояла куча бутылок из-под водки и вина, пустая бутылка была и на столе рядом с чашкой, ломтем хлеба, черствым даже на вид, и банкой из-под рыбных консервов, а рядом летали недовольные их приходом мухи. В холодильнике тоже было пусто и грязно, и свет из его нутра показался ярче, чем свет из окна, а пол в квартире, которую Петрищев, судя по отсутствию пыли, все-таки убирал, если не пил, за эти три дня сам собой сделался липким, и ботинки Журналиста, прилипая, противно чмокали.
— Пошли в комнату, — сказал Кузякин, подбирая в коридоре тяжелую
В комнате было почище. Хозяин квартиры спал без простыней, да и мебели у него в комнате не было, не считая стола без скатерти, почти пустого шкафа, такой же пустой книжной полки, одного стула, вот этого дивана, продавленного кресла и нескольких икон, любовно поставленных на угловой полочке между выцветшими обоями. Под иконами была и лампада, но она потухла. Кузякин сел в кресло, а Хинди на диван, и они стали ждать. Тучи за окном разошлись, но луч клонившегося к закату солнца не мог толком пробиться сквозь стекло: если на пыль сил у Петрищева хватало, то окна он не мыл уже много-много лет. И никто ему их не мыл, никому он, наверное, не был нужен.
— Я все забываю: ты к Актрисе ездила? — вспомнил Кузякин.
— Ездила.
— На студию? — Ему страшно хотелось спать, он же не спал накануне в ГУВД.
— Да.
— Ну и что, она в самом деле судью там играет?
— Судью.
Кузякин понял, что разговорить Хинди сегодня не удастся, да ему и самому не очень хотелось болтать, просто надо было как-то разогнать звуками мертвую тоску этого дома, в котором не хватало только гроба с покойником посреди комнаты.
— Если ты будешь такой букой, тебя не возьмут учиться на актрису, — сказал он.
— А я и не хочу, — сказала Хинди. — Я передумала. Там тоже все вранье. Поработаю еще год сестрой и пойду на врача учиться. Врачом прикольно. Или хинди дальше пойду учить, тоже прикольно. То и другое вместе — времени не хватит, а то в медицинском сложно…
— Врачом лучше, — подумав, сказал Кузякин. — Там опять только слова, хотя и по хинди, а врач — он руками работает. Руками ведь не соврешь.
— Руками тоже можно, — сказала Хинди.
«Откуда она знает?» — успел он подумать, а вслух сказал:
— Головой. Вот головой — это да. Одно вранье, лукавство…
— Сердцем, — подумав, сказала Хинди.
Кузякин с осторожностью поерзал в кресле, готовом каждую минуту развалиться, и посмотрел на нее. Какая же она была удивительно чистая и светлая, как будто, вопреки всем законам оптики, она все же притягивала к себе солнечный луч из-за грязного окна. Сама мысль о том, что можно вот сейчас подойти и взять за руку ангела, показалась Журналисту кощунственной. Только свет, свет!.. Хинди увидела, как Кузя валится в кресле набок, засыпая. Она подождала, осторожно ступая, взяла с дивана сомнительной чистоты подушку и пристроила между головой Журналиста и стенкой, потом решилась и поцеловала его в макушку повыше хвоста.
— У… — промычал Кузякин. — Хинди…
Значит, он ее узнал, он, значит, чувствовал, что она здесь, хотя и не проснулся.
Понедельник, 31 июля, 20.00
Сверившись с картой, Ри без труда нашла улицу Космонавтов. Церковь стояла в глубине за сквером, его мокрые скамейки были пусты, хотя дождь уже кончился. Она прикинула, что вряд ли Петрищев сейчас пойдет в церковь, скорее просто добредет посмотреть, неизвестно зачем, а внутрь войти не решится. Но она, конечно, все равно обогнала его на машине, хотя и заехала поужинать в «Пиццу-хат», и теперь, если вообще был хоть какой-то шанс, следовало ждать.