Тайна святого Арсения
Шрифт:
– Не может так бесконечно продолжаться.
– И не хотелось бы... Но в этом человеческом котле учиниться способно еще худшее. Именно время прийти новому Чингисхану, не важно - в штанах он будет или в юбке, и поведет он тогда разрушенный вдребезги народ, голодный и озверевший люд, куда перстом укажет. И народ поверит этому Чингисхану, даже будет воспевать его, монументы-памятники возводить. Эта имперская чума зависти и разбоя страшнее самой чумы, потому что заразная болезнь такая не погибает ни в мороз, ни на солнце, и как уберет Господь Чингисхана, то придет еще какой-нибудь
– Что же нам делать, владыка? Неужели Батыя ожидать?
Калнишевский заглушал неожиданное раздражение, и ему это плохо удавалось. "Хорошо митрополиту рассуждать со своей неблизкой кафедры, - подумал с сердцем.
– Член Синода, самой императрице может поперек слово сказать... Попробовал бы на моем месте: с одной стороны полыхает пламя над жилищами от татарских набегов, с другой - Польша криво поглядывает, с третьей - русский сановник жадной лапой тянется, еще и люд неизвестно из каких краев, как в мокрое лето тучами комарьё, обседает".
– Хорошо там, Петр, где нас нет, - рассмеялся митрополит, и Калнишевский не заметил даже, что отвечал он на невымолвленное вслух.
– А делать... Молиться и просить Божьего благословления. А еще хозяйничать. Всевышний даровал казацкому люду благодатную землю, то неужели ожидаете, что он по почте пришлет распоряжение облагородить ее, чтобы вместо ковыля рожь-пшеница шумели? Бог скрижали дарует не каждый день... Или ждете, пока людность, которая счастья не имела и не умела получить на своей земле, заселится на твоей?
По дороге домой много передумал Калнишевский, взвешивал сказанное ежистым митрополитом, сначала сердился в уме на него, а когда остыл, то стал рассуждать, что, действительно, нужно не упустить время на хозяйство. Среди самой запорожской братии есть желающие, уставшие от походов, наконец, жениться - чего же им не помочь завести свои хутора? Даже есть неженатые, которые охотно будут копаться в земле. Зимовья завести на реке Самаре, пусть сажают себе садики, вокруг ульев хлопочутся. Из полтысячи таких зимовьев учредиться может. И крестьяне из Гетманщины, Слобожанщины пусть селятся, даже беглецам из польской Украины не следует запрещать. Здесь им не накинут непосильные налоги и другие повинности. Сечевых казаков сейчас далеко за десять тысяч, а вместе с теми, что в палатках, то и до двадцати наберется. А еще парочка-вторая тысяч женатых казаков, которые живут на своих зимовьях и слободах. Крестьянского люда, наверное, тысяч сто пятьдесят, а всего в Запорожских Вольностях, наверное, таки двести наберется - это же какая сила... Будет, кому землю свою приукрасить.
Качалась-покачивалась карета в неблизкой дороге, смотрел Калнишевский на поля и перелески за окном, и словно их не замечал - все хотелось заглянуть наперед, через годы, все хотелось увидеть, как сады зашумят, и ульи озабоченно будут гудеть.
Но расхозяйничаться ему тогда не пришлось. Ведь дома его ожидали не ульи - гудел старшинский совет.
– Должен сложить булаву, Петр. Не понравился ты почему-то Екатерине, - опускали глаза старшины.
– Хороший ты мужчина, и атаман славный. Но несвоевременно гневить императрицу.
Молча
17
На Шлиссельбургскую крепость наплывали туманы. Они зарождались над водой, окутывали берега, окутывали каменные крепости, а уже до полуночи туманы совсем сгустились - фонари на стенах сквозь эту серую вязкую мглу казались лишь желтыми крапинками с лёгенькими нимбами. Караул обходил с факелами, но толку от них немного было, потому что уже за три шага ничего уже было не видно, быстрее помогала перекличка охраны.
"Как раз, - подумал подпоручик Мирович, который дежурил караульным офицером.
– Как раз время, его звездное время начинать великое дело. Даже природа в помощь".
Он долго хлопотал и таки добился, хоть в один момент и не без высокой помощи, своего назначения в Шлиссельбургскую крепость. Он, простой подпоручик Василий Яковлевич Мирович, должен этой ночью сделать великое дело, благодарность за которое сразу двух народов, - освободить наследника русского престола, который был императором еще с младенчества, Ивана Антоновича, так же заслужит благодарные слова из прадедовской, такой неблизкой отсюда его земли. Лодка готова отвезти наследника в безопасное место.
Бьют часы второй час ночи, туман не развеялся, разве что стал гуще.
– К оружию!
– голос Мировича то ли из-за волнения, то ли из-за сырой погоды какой-то хриплый.
Топот солдатских ног, призрачное мигание факелов. У него под командой немного, лишь тридцать восемь штыков, да и этого храброму хватит.
– Заряжай!
– голос подпоручика твердеет.
Сонный подполковник, командир тюремщиков, выскочил в нижнем белье.
– Кто дал право объявить тревогу?
Его отталкивают, так что летит кувырком. Мирович быстро, глотая иногда слова, зачитывает манифест об освобождении.
Тюремная охрана от начального беспорядка пришла в себя, уже отстреливается, но напрасно в тумане попасть.
Мирович дает своим солдатам новую команду:
– Стрелять поверх голов!
Тюремщики дальше оказывают сопротивление, и тогда выкатывается пушка, спешно подносятся ядра и порох.
– Заряжай!
Как вдруг со стороны тюремной охраны:
– Не стреляйте! Сдаёмся!
Из тумана, как из мутной воды, выплывает силуэт капитана Власьева, направляется к Мировичу.
– Пошли со мной, подпоручик, - Мирович направился за капитаном.
"Неужели все так просто?
– невероятное удивление заменяло в душе его недавнее волнение.
– Неужели такое великое дело можно так быстро решить? И ни одного погибшего солдата!".