Тайна святого Арсения

Корсак Иван Феодосеевич

Они так и стоят рядышком среди знаменитостей украинской истории.

1 октября 1910 года Александр Олесь напечатал в газете "Совет" некролог Л. Мациевичу:

"... Он был наш по духу и по крови. Украинское общество должно чествовать его самостоятельно и независимо от остальных. В Петербурге уже собирают пожертвования на памятник Мациевичу. Эта утешительная весть может нас только порадовать, но не успокоить.

Мы должны сами с чувством глубокого удивления и гордости чествовать память Мациевича, и в самом сердце Украины, в Киеве, воздвигнуть, по крайней мере, его бюст.

Лев Макарович был наш, украинец, наш сообщник, и навеки останется украшением и честью, в первую

очередь, нашей забытой нации".

А Николай Вороной выразит так свое виденье фигуры Левка Макаровича: "Слава Мациевича разнеслась по всему миру, но Украине принадлежит честь, что один из ее сыновей записал свое благородное имя на скрижалях общечеловеческого прогресса".

24

Степан Иванович Шешковский входил в зал императрицы так, словно ступал голыми пятами по раскалённому поду, ему весьма не хотелось идти, но какая-то невидимая сила, то ли обязанность, то ли страх самосохранения толкали силой его в спину - если не доложит, то он же виноват будет.

– Ваше императорское величество, новость, о которой и говорить досадно, - он ухватил воздух, как будто собрался нырять.
– В нескольких городах обнаружены письма митрополита Арсения, простите, Враля... Письма доставлены сюда и сейчас устанавливается, настоящие они или подделка чья-то... Наши люди изъяли их в Пскове, Холмогорах, Новгороде, Ярославле, Ростове. Этот Враль обращается, между прочим, и к Вам, чтобы было проведено самое тщательное расследование убийства Ивана Антоновича. Если же это, мол, не будет сделано, то соучастницей убийства следует считать и Ваше императорское величество.

После длительного молчания, к удивлению Степана Ивановича, лицо императрицы осталось неподвижным, только маленький глоток воды надпила.

– Кто охранял Враля?

– Четверо солдат и офицер.

– Офицера разжаловать, солдатам - кнуты и каторга.

Покой, с которым к удивлению Шешковского была встречена досадная весть, на самом деле не имел ничего общего с безразличием - императрица немалым усилием сумела таки сдержать себя. Она могла ожидать сопротивления своим большим намерениям откуда угодно - от придворных сановников с их бесконечными интригами, от армии, где недокармливались солдаты, а офицеры по полтора года даже не видели своего жалования, от родового дворянства в провинции, обитаемого себе царьками самовластными, имея право миловать и карать вплоть до смерти, но от духовенства русского, давно еще Петром 1 прирученного, прикормленного и запуганного, такого не ожидала. И даже не от всего духовенства, а от одного лишь престарелого, прибитого цингой в одно время, облысевшого, сморщенного и сплющенного, она, сумевшая со всеми договориться и сторговаться, с кем золотом, с кем своим телом, еще неостывшим и всегда жаждущим, с кем поместьями, а с кем чинами, она была беспомощна лишь перед одним человеком. Имя Арсения Мациевича зависло какой-то вечной угрозой, неистребимой и непреодолеваемой, - его упрятали в неизвестно какую, далекую от деятельного мира норку, а он и оттуда умудрился ее придворные воды мутить.

Это тем более было некстати, потому что с церковной реформой тратить время понапрасну не приходилось - как знать, не вспыхнет ли какая смута. Из семисот тридцати двух мужских монастырей в Великороссии остался сто шестьдесят один, из двухсот двадцати двух женских - тридцать девять. Она сама знает, кому отдать забранные у монастырей и церквей поместья, а пока из четырех миллионов дохода от этого семь восьмых идет в казну - докладывал ей канцлер. Хоть как упирается Синод, новый синодный обер-прокурор Мелиссино форсирует реформы: он настаивает на сокращении постов, запретах носить иконы чудотворные по домам, позволить епископам вступать в брак, отменить поминки умерших, позволить количество браков больше трех, запретить причащать детей до десяти лет.

– Следствие по Вралю ни в коем случае не останавливать, - оторвалась от мыслей императрица.
– А по Мировичу, как он, кстати,

себя ведет?

– Ходит по камере, что-то бормочет себе под нос, наверное, пишет свои стихотворения...

Шешковскому дважды в день докладывали о Мировиче.

– Хорошо было бы взяться за него со всем усердием, он бы, возможно, набормотал много интересного. Но сроки расследования продлить...

– Ни в коем случае, - не согласилась императрица.
– Невероятные слухи, вымыслы и домыслы, кочуют Европой. И суд должен быстрее сказать свое справедливое слово.

Императрица никоим образом не хотела долго тянуть это дело - она подгоняла Сенат, а Сенат - Верховный Суд. Предварительно обдумывая каждую фамилию, она лично заготовила список судей. И здешние сановники, и представители иностранных государств, чья обязанность докладывать в монарших дворах, должны разнести мирами о ее невиновности и непричастности к смерти прежнего императора Ивана Антоновича, и их мысль должна утвердиться на века. Наклоняя голову, как школьница начальных классов, потому что ей всё-таки трудно было писать русским, не раз вынужденная просить прощение за ужасную свою орфографию, императрица лично выписала имена будущих судей, известнейших в империи людей: "митрополит Димитрий, архиепископ Гавриил, епископ Афанасий, архимандрит Лаврентий, архимандрит Симеон, граф К. Г. Разумовский, граф А. Бутурлин, князь Я. Шаховской, граф П. Чернышев, граф З. Чернышев, граф И. Чернышев, граф М. Скавронский, граф Г. Воронцов, граф Н. Панин, граф П. Панин, Ф. Ушаков, Н. Муравьев, Ф. Милославский, А. Олсуфьев, князь П. Трубецкой, граф B. Фермор, С. Нарышкин, Л. Нарышкин, граф Эрнст Миних, C. Мордвинов, граф Минних, И. Талызин, князь А. Голицын, вице-канцлер князь А. Голицын, граф И. Гендриков, Д. де Боскет, И. Бецкий, граф Г. Орлов, граф С. Ягужинский, Ф. Эмме, барон А. Черкасов, И. Шлаттер, А. Глебов, Ф. Вадковский, Г. Вейнмарн, барон фон Диц, Н. Чичерин, Я. Евреинов, Д. Волков"...

В случае самого худшего, подумала императрица, они все вместе будут виноваты в несправедливом и неправедном судопроизводстве, им отвечать перед миром и следующими поколениями. Но до этого, конечно, дело дойти не должно.

25

Он с трудом переступил порог своей камеры-одиночки, быстрее перелез, потому что ноги плохо сгибались, словно к ним кто-то привязал по грубой палке; тихо доковылял к стулу и опустился так осмотрительно на него, как будто там могли иглы торчать. Мирович обхватил голову руками и неподвижно сидел неизвестно сколько времени - это время вдруг остановилось, как песочные часы, что по непредвиденной причине забились и тоненькая струйка мелкого песка исчахла, оборвалась. Собственно, ему без надобности было уже время - зачем человеку вещь, которой пользоваться невозможно? И не потому, что он в тюрьме, в крепкой каменной клетке, в силке (сам себя поймал!), а потому, что теперь он не в силах изменить обстоятельства хотя бы на маковое зернышко.

Сегодня над ним свершился суд. Значит, все?

В камере заключения, просторной и сухой, никоим образом не похожей на слепую и заплесневелую камеру уже покойного императора Ивана Антоновича, у Василия Мировича было время передумать все события последнего времени. Тем более, вначале его никуда не звали, никто не приходил, и Мирович чувствовал себя, как на необитаемом острове.

Что случилось? Почему? Что предвещало такой неожиданный, непредсказуемый и не обусловленный никакими договоренностями ход событий?

Он стал перелистывать в памяти, как спешно прочитанную книгу, перелистывать назад страница за страницей и вдумываться не только в отдельную строку, но и в отдельную букву и знак - каждый мог таить за собой отгадку.

В первую очередь, почему выбор графа Орлова и императрицы пал именно на него - если с самого начала они замышляли не благородное дело, а совершить хотели мерзость, то какая-нибудь обычная ищейка с Тайной Экспедиции здесь бы больше пригодилась. Почему он?