Тайна святых

Иванов Петр Константинович

Продолжая далее искать, что же именно единило русских людей в киевский период, Ключевский останавливается на именовании тогдашней России Русской землей и хочет отсюда сделать соответствующий вывод.

Что-то как бы осенило его, и он припоминает, как игумен Даниил — паломник из Черниговской Земли (земли наиболее обособленной, замечает автор) ставил на гробе Господнем в Иерусалиме лампаду от всей Русской земли, “за всех князей и за всех христиан Русской земли”. Но не делая отсюда никакого вывода, Ключевский тотчас отклоняется в сторону и вспоминает, что “Слово о Полку Игореве” тоже проникнуто живым, общеземским чувством. Хотя: “черниговцы, но, разбитые, — они

ложатся за землю Русскую, тоска разливается по всей Русской земле”.

И вот, наконец, Ключевский делает заключение: “Везде Русская земля и ни в одном памятнике не встретишь выражение Русский народ”. Это оттого, что “пробуждавшееся чувство народного единства цеплялось еще за территориальные пределы земли”. Ибо, заключает Ключевский, “территория более доступна пониманию”.

Итак, значит, чувство общей территории рождало чувство единства во всем русском народе. И это один из ответов

Ключевского, за что русский народ доселе помнит, любит к чтит древний Киев и его время. Ключевский бесспорно был очень умный человек, но для того, чтобы говорить о единстве Киевской земли и любви к ней русского народа доселе, необходимо иметь ум Христов. Те высокие понятия, которые для своего простого (всегда простого) изъяснения требуют ум Христов, всякий иной ум, размышляющий о них, разоблачают, как совершеннейшее ничто.

Ключевский немного подтрунивает над летописным взглядом на историю. Но, конечно, тогдашние летописцы знали очень хорошо, что единило в киевское время русский народ. Если они об этом не говорят, то только потому, что это была простая истина, всем известная; дух, который заключен в их летописи, как бы вопиет об этом в каждой мысли и слове.

Единение всех крещеных жителей Русской земли рождалось от духовного сознания себя членами и сынами единой, святой, соборной и апостольской церкви, а друг друга братьями во Христе. Отсюда и обращение князей к народу и на вече народа друг к другу: “братья моя милая”.

И обращение это не было условной ложью: радость единения в эту пору бытия русского народа-церкви шла от самого Господа Иисуса Христа, главы церкви, ибо у жителей Русской земли ничего не было ближе, дороже, роднее церкви. Тогда не существовало единого мощного государства российского, которое также можно любить и чтить. Но ничто так не удаляет от Господа, как наличие иного, кроме церкви, общего чувства единения. Величие, мощь, гроза соседей моего государства — отечества затмевает любовь к церкви, как братскому соединению, и ко Христу, как Единой цели всего на свете. То, что впоследствии выразилось в особом исповедании: “Москва — третий Рим, а четвертому не бывать” — явилось выражением гордости от сознания государства, как некоей самодовлеющей силы и церкви, как православной, отличной от всякой иной и высшей, чем все другие. И знаменателен этот усвоенный с тех пор эпитет “православная” церковь вместо Христова Церковь. Фраза “а четвертому не бывать” свидетельствует о потере надежды на будущее благодатное состояние, предсказанное в “Откровении ап. Иоанна”, надежды, которая сияла в самой жизни Русской земли, любимой Господом, и творимых в ней чудесах.

Да, в Русской земле при полной разобщенности интересов и целей у княжеств и городов (все было особенное у Новгорода, у Киева, у Чернигова, у Суздаля), различии и в привычках и в древних обычаях, разности этнографических вкусов (поляне, древляне, северяне, черемисы и пр.) только одно было общее — свет Христов (“Свет Христов просвещает всех”). И вот русский народ “доселе любит и чтит древний Киев, как не чтил ни Владимира на Клязьме, ни Москвы, ни Петербурга”,

ибо в сердце его никогда не угасает воспоминание о том времени, когда русский народ единил только Христос.

В киевское время было духовное состояние, которое ставит Церковь Христову на ту высоту, которая названа в Евангелии так: “и зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, да светит всем в доме”. Светильники, зажженные в Русской церкви Господом Иисусом Христом, сияющие Духом Святым, тогда светили всему народу, ибо святые не были подавлены силой иной — государственной или церковно-иерархической.

Никакая власть не стояла высоко. Мы видели, как простой игумен монастыря св. Феодосий почитался не только как праведник-молитвенник, но как друг и высший советник князей и высший судья над градскими судьями. Тогда никто из князей не дерзал оставить втуне печалование священнослужителей.

В Русской земле чтилась не иерархия, а святость. “Видит Бог, — говорил святой Симон, епископ Суздальский, — я епископ великих областей, всю свою славу и власть счел бы за ничто, если бы мне хворостиной торчать за воротами или сором валяться в Печерском монастыре”.

Время Св. Сергия Радонежского

Мы говорили об общине совершенной церкви в Киевской Руси XI–XII веков.

Через триста лет Господь снова являет Свою силу и славу в Русской церкви, но уже в некотором ином общении святых. Подобно св. Антонию и св. Феодосию среди печерской братии, здесь среди многих славных Христовых свидетелей великим Божиим сиянием поставлен св. Сергий из Радонежа.

Так же как и в Древней Руси, и теперь князья и митрополиты стараются ставить монастыри по городам, но святые, будто гонимые, уходят оттуда в далекие, пустынные места. Члены церкви совершенной не в состоянии собраться в одну святую общину, подобно печерскому времени, когда Господь собрал (по выражению летописца св. Нестора) Своих святых в центр Киев, ибо теперь дух времени не таков, и они расходятся в разные стороны (пребывают в рассеянии). Им как бы вложено в сердце призвавшим их на служение Господом тяготение к одиночеству, уход в бeзлюдиe. Об этом говорят все жития святых того времени.

И вот про первого же св. Сергия так говорится в житии: он и не думал строить обитель, не желал собирать около себя братию, у него было одно заветное желание — укрыться навсегда от мира в глубине непроходимой чащи лесной, чтобы мир никогда не нашел его и совсем забыл отшельника. И св. Сергий долго блуждал по лесу и, наконец, останавливается на одном месте, удаленном не только от жилищ, но и от всяких дорог человеческих. Здесь он строит себе келью и рядом небольшую церковку, правда, не один, а с родным братом Стефаном, но последний вскоре уходит, ему не по душе такая великая отъединенность от людей. Стефан возвращается в городской монастырь. Св. Сергий надолго остается один в почти непроходимой чаще леса.

Если проследим. жития святых того времени, найдем, что все сказанное о св. Сергии повторяется и в прочих житиях.

Стефан Махрицкий, пришедший из киевского Печерского монастыря, поставил себе келью на берегу реки Махрицы, приблизительно в 35 верстах от Сергиевской кельи своими руками: рубил лес и обрабатывал землю, чтобы иметь пропитание от своих собственных трудов. Желая сохранить безмолвие, он сначала не хотел принимать приходивших к нему.

Другой, переселившийся из Киева св. Дионисий, выкопал себе пещеру на берегу Волги близ Нижнего Новгорода и тоже долгое время жил один.