Тайна святых

Иванов Петр Константинович

Между тем Соловьев говорит о Вячеславе: “Старшим Мономаховичем был Вячеслав, но мы видели его характер (уступчивость Соловьев считает слабостью, бесхарактерностью), делавшего его неспособным блюсти выгоду рода”. “Блюсти выгоду рода”, по мнению Соловьева, мог в эту пору только один Изяслав — “по своим личным доблестям он был образцом князя, по тогдашним понятиям, напоминая своего знаменитого деда Мономаха, и был поэтому единственной отраслью доброго имени”. Значит, блюсти выгоды рода — это захватывать не по старшинству Киевский стол, изменять клятве и всюду поднимать междоусобие. Но мы знаем, что дух Мономаха был противоположен всему этому.

Отзыв о Вячеславе вовсе не странная исключительность

у Соловьева. Такой же пренебрежительный отзыв дается им о св. Ростиславе, князе Смоленском. Св. Ростислав тотчас после смерти своего брата Изяслава и дяди Вячеслава уступил своему дяде Юрию Суздальскому Киев, послав сказать Юрию: “Батюшка, кланяюсь тебе, ты и прежде до меня был добр и я до тебя, кланяюсь тебе”. И Ростислав добавляет, что вел войну против дяди только по послушанию к своему старшему брату Изяславу, занимавшему Киевский стол.

Излагая это, Соловьев говорит: “Ростислав мог действовать с успехом только при брате Изяславе и резко обнаружил свою незначительность, когда пришлось действовать самому”.

Уступить старшему в роде принадлежащий тому старший стол и прекратить не им начатую междоусобную войну — значит обнаружить свою незначительность!

Так же как Соловьев, ученик его Ключевский, упоминая о Вячеславе, называет его (очевидно, для потехи аудитории) “этот бородатый дядя”. Между тем последнее выражение взято из документа истинно святорусской значительности — именно Вячеслав, призывая своего младшего брата Юрия Суздальского к миролюбию, пишет о своем старшинстве: “Вспомни, я был уже бородат, когда ты только родился”*. Также и другие историки в шутливом тоне говорят о Вячеславе, св. Ростиславе и св. Всеволоде.

* Дух иронии, присущий Ключевскому (некая усмешка в изложении), и в другом месте оказал историку плачевную услугу: Сперанский (поистине святой администратор в бытность его генерал-губернатором в Сибири) назван “этот фрукт”.

Какая же причина унижения учеными историками тех, кто внутренне верен святорусскому духу-добродетели св. Бориса и Глеба — и возвеличения ими изменника этой добродетели, представителя грубой силы во имя славы самого себя?

Причина понятна.

Как мы говорили в предисловии к русскому отделу: Божьи цела в истории не понятны историкам-прагматикам, сменившим русских летописцев. Они знают только одну положительную силу, действующую в истории: силу строящегося организма самодовлеющего государства. Сила же Божия, явленная в подвиге св. Бориса и Глеба, положившая основание главной добродетели русского народа, историками оценивается как нечто слабое и даже уродливое*, эта сила совершенно не годна для устроения государства.

* Что и выразилось в отношении историков к Вячеславу и св. Ростиславу.

Однако — это и есть чудо Русской земли — силой Божией была крепка Русь в течение ста лет. Князья со своими княжествами, будучи совершенно независимыми друг от друга, сохраняя полную самостоятельность, общий лад поддерживал к взаимными уступками, которые творили чудеса преображения злых князей в добрых, как мы и показывали при изложении киевского периода русской истории.

Но историки не только не поняли этого, они даже не замечали подлинной жизни Русской земли — они видели только княжеские междоусобицы.

По словам историка Ключeвского, выразившего общую мысль историков обо всем киевском периоде, “тог да было много неурядиц, много бестолковой толкотни, бесчисленные драки княжеские”, - в этом и заключается главный мотив тогдашней жизни, по его мнению. Ученая история, пользуясь тысячелетней давностью перспективы, суживает время и то, что происходило только во второй половине XII столетия, относит ко всему времени после Ярослава Мудрого. Фактически она делает это так: заполняет все пропущенные ею сто лет подлинной

жизни Русской земли искусственным изложением непрерывной будто бы борьбы двух княжеских родов, потомков сыновей Ярослава Мудрого Святослава и Всеволода (Ольговичи и Мономаховичи), причем один род делает злым вдохновителем всех междоусобий*.

* Но мы видели, кто был вдохновителем междоусобицы, когда она по-настоящему (т. е. безысходно) началась (Изяслав Мономахович).

На самом деле в течение ста лет это столкновение имело место только в течение трех-четырех лет и кончилось чудом преображения мрачного от несправедливости, выпавшей на его долю, Олега. Но эти годы (три-четыре) можно считать в жизни всего периода как бы искуплением за обиду одного брата, и эти три года несли глубокое просветляющее последствие не для одного Олега (см. письмо Владимира Мономаха к Олегу).

Заполняя сто лет почти не существующими тогда усобицами, историки все время скорбят, что у князей Русской земли не было государственного инстинкта, как эти историки его понимают. Для этого необходимо проявление одной воли (или силы), подчиняющей себе все остальные воли. Изяслав действовал во имя свое, не имея решительно никакой цели государственной, однако характер его действий, его сила, именно такого рода, какая необходима для строения настоящего государства. Он был предшественником в духе Андрея Боголюбского, которого история считает зачинателем строения крепкого единодержавного царства. (Быть может, за это и канонизировала его церковь времен Иосифа Волоцкого и его учеников, променявших церковь и Христа на государство и царя). Своей “силой” Изяслав Мстиславович вызывает симпатию историков к себе и антипатию к князьям противоположного ему духа. Его сила, как еще нечто несознанное, как некий еще зарытый в землю клад, но именно та, какая нужна в их томлении по государству. Изяслав был их утешением среди всеобщей “слабости” характеров.

Чтобы яснее выразить нашу мысль, обратим внимание на нечто, происшедшее с историком Ключевским. Однажды, при изображении им киевского периода, Ангел русского народа-церкви коснулся его своим крылом и в сердце историка возникло беспокойство. Он задал себе вопрос и захотел непременно ответить на него: “Почему народ русский доселе помнит старый Киев, непритворно любит его и чтит, как не любил и не чтил ни одной из столиц, его сменивших, ни Владимира на Клязьме, ни Москвы, ни Петербурга?” Удивляясь этому, по его мнению, странному явлению, Ключевский старается отыскать причину. Однако все его предположения доказывают только, что причины любви русского народа к древнему Киеву найти он не в состоянии. Ибо он, как и все его ученые собратья, не знали, чем жива была Русская земля.

Первое предположение Ключевского, что “на поверхности общества было тогда много движения, а люди вообще неравнодушны к временам, исполненным чувства и движения”, автор называет эстетическим удовольствием поздних наблюдателей. При чем же тут народная любовь к Киеву?

Второе его предположение: “Русская земля, механически сцепленная первыми киевскими князьями из разнородных этнографических элементов в одно политическое целое, теперь, теряя эту политическую цельность (при междоусобиях), впервые начала чувствовать себя цельным народным или земским составом”. “Историческая эпоха, когда народ почувствовал себя чем-то цельным, всегда особенно глубоко врезывается в народной памяти”. Если эта мысль о своем земском единстве возникла у тогдашнего народа вследствие княжеских междоусобиц, когда “общество все яснее видело, что ему самому приходится искать выхода из затруднений” и поэтому “киевлянин все чаще думал о черниговце, а черниговец о новгородце”, - то неужели русский народ доселе, именно за эту тогдашнюю умственную политику, “помнит, любит и чтит Киев”?