Тайна трех: Египет и Вавилон
Шрифт:
Бездна, в нее же нисходит Истинный Сын…
Кто, даже из нас, ничего уже не знающих, не помнящих, прочтет эту полустертую клинопись, услышит этот шепот веков или вечности, без удивления и ужаса? Не влагаем ли мы здесь персты свои в какую-то грозную тайну первого человечества, как Фома Неверный — в язвы Воскресшего?
Бездна, в нее же нисходит Истинный Сын, — впоследствии бездна подземная, а в начале — подводная, потопная; из нее-то и выходит бог-рыба, бог бездны, Оаннес-Эа (Oannes), по сказанию
Даже для нас, не знающих, не помнящих, разве это не удивление, не ужас, что Сын Человеческий второго человечества был уже Им и для первого? «Прежде нежели был Авраам, Я есмь», на это слово Его отвечает бездна веков: Dumu-zi-absu, Истинный Сын Бездны — Истинный Сын Божий.
«Весть нам принес о веках допотопных» Гильгамеш, человеческий образ бога Таммуза. Не ту же ли весть повторяет смутно, невнятно, как бред, сказание, дошедшее до нас в священных книгах Набатеян? (Nabathai, сиро-аравийское племя. Chwolson. Tammuz, 78.) В каждом мировом веке, эоне, сохраняется в нетлении мертвое тело одного Человека; когда же наступает новый век, оно воскресает, и Человек Тот становится Богом; потом опять умирает, опять воскресает, — и так во веки веков. Во всех веках-вечностях — Он, как солнце в каплях росы.
Дикими кажутся нам эти первые люди второго человечества, бродящие по лицу пустынной земли, послепотопной; под звериными шкурами, сами, как звери. Но странно, непостижимо для нас, сквозь дремучую тьму этой дикости светит Свет Истинный. В косматых звериных сердцах — то же что в сердце Гильгамеша-Энгиду, львино-лилейное.
Дики, жестоки; льют кровь, как воду, убивают бесчувственно. Но вдруг наступает минута: взор человека встречается со взором животного-жертвы, и жалость, как нож, пронзает сердце жреца, и неимоверное слышится в плаче Таммузовых флейт:
A-dan dub-ba en dingiz-Dumuzi.О Таммузе Далеком плач подымается…Матка-коза и козленок заколоты,Матка-овца и ягненок заколоты…О Сыне Возлюбленном плачь подымается!Возлюбленный Сын и есть жертва, «Агнец, закланный от создания мира».
Другое имя Таммуза столь же древнее — Umune Etura, Хозяин Овечья Хлева. Это и понятно: только что выйдя из бездны потопной, земля, утучненная прахом погибшего мира, зазеленела, как одно беспредельное пастбище; люди на ней — пастухи, и Бог — Пастух.
Таммуз-Адонис-Адонай, от Вавилона до Израиля — все тот же пастуший Бог. «Господь — пастырь мой… Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим» (Пс. XX, 1–2).
И от Израиля до Сына Человеческого: «Я есмь Пастырь Добрый — жизнь Мою полагаю за овец… И они слышат голос Мой, и будет одно стадо и один Пастырь» (Иоан. X, 14–16).
И от Сына Человеческого — до конца времен: «Не будут уже ни алкать, ни жаждать… ибо Агнец… будет пасти
Вот куда ведет овец своих Пастырь Таммуз.
Другое имя его — Владыка Подземного Царства. Когда речь идет о Таммузе, etura значит «овчарня подземная», то же что arall^u, «царство мертвых», ибо не только живых, но и мертвых пасет Пастырь Таммуз.
«Если пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, ибо Ты со мною: Твой жезл и Твой посох, они успокаивают меня», поют струны псалтири Давидовой об Адоне, Боге Израиля, то же что пастушья свирель — об Адонисе-Таммузе (Пс. XXII, 4).
Другое имя его: Damu, Младенец. Волхвы с востока, поклоняясь Младенцу в вертепе Вифлеемском, могли бы назвать его Damu.
Другое имя его Du-zi по-вавилонски, по-ассирийски Lib-lib-bu, Росток, Отпрыск, Злак прозябающий, — тот «Злак Жизни», которого ищет Гильгамеш.
Первая зеленая точка ростка на черной земле и есть Он, Либлибу-Таммуз, Истинный Сын. Он умирает в каждом семени, оживает в каждом злаке. Божественная тайна растения — тайна воскресная — открылась людям впервые, кажется, именно здесь, на цветущих Сенаарских пастбищах, где все живое живет и дышит вместе с растеньями.
Когда, после зимних дождей, наступает весна, — все вдруг зеленеет, распускается; буйные травы доходят по грудь волам и коням, а овцы и козы совсем утопают в них. Цветы растут не отдельно, как у нас, а сплошными цветниками, чащами, белыми, желтыми, красными, голубыми, лиловыми, розовыми, так что вся равнина кажется многоцветным ковром. Гончие, возвращаясь с охоты, выходят из этих чащ, окрашенные в цветочную пыль разных цветов. Но уже в мае все увядает от зноя; засохшие стебли трав хрустят под ногой и ломаются; все черно, обуглено, как на пожарище; вся земля — царство смерти.
Тогда-то и заводит пастушья свирель унылую песнь:
О Таммузе далеком плач подымается,О Сыне Возлюбленном плач подымается…Ты — деревцо в саду воды не испившее,Вершиною в поле не расцветавшее;Ты росток, текучей водой не взлелеянный,Ты — цветок, чьи корни из земли исторгнуты…«Он взошел, как отпрыск и росток из сухой земли» (Ис. LIII, 2). «Росток», по-еврейски natser, по-вавилонски du-zi, по-ассирийски liblib-bu, и есть Истинный Сын. Вот о Ком плачет и кого зовет из бездонной, может быть, допотопной, древности свирель Таммузова.
Много у него имен — и ни одного: потому-то и много их, что все недостаточны. Как будто люди ищут и не могут найти настоящее имя, хотят вспомнить уже забытое или узнать еще неизвестное; тоскуют, плачут о Нем, зовут Его, Далекого.
Он далеко, но где, в прошлом или в будущем? Миф говорит: в прошлом; мистерия: в будущем.
Люди ищут Его, и в этих поисках — тоска неутолимая, неимоверное чаяние. Как будто уже знают они, что «нет иного имени под небесами, каким надлежало бы нам спастись».