Тайна трех подруг
Шрифт:
Сестры сидели за красным пластмассовым столиком летнего кафе и медленно потягивали через соломинку кока-колу из пластиковых бутылочек. Обе были одеты в синие шорты, бывшие когда-то джинсовыми брюками, и белые майки-безрукавки. Девочки уже съели по порции шашлыка — три крошечных кусочка свинины, нанизанных на остренькую палочку, и пребывали в раздумьях, заказать ли еще этого сухого и жесткого мяса или ограничиться съеденным. Решил и все же повторить заказ. Просто так занимать столик под огромным зонтом с рекламной надписью «Tuborg beer» им казалось неловко.
Между тем окружающие их люди, в основном молодежь, часами просиживали в теньке перед единственной
— Знаешь, с тех пор, как я сама стала студенткой, мне неоднократно приходила в голову мысль, что маме было ой как непросто закончить дневное отделение института, имея на руках двоих детей, — заговорила вдруг Евгения. — Она ведь, по идее, и тебя, и меня рожала после очередной сессии, на каникулах. Да и кто позволил бы по тем временам держать в студенческом общежитии ребенка, тем более двоих?
— Мама говорила, что, когда родилась я, она сняла квартиру, жила там с двумя подругами, и они ей здорово помогали.
— То, что она рассказывала, как выяснилось, полная лажа. Скорее всего, если она и поступила в свое время в институт, то вынуждена была его бросить. Не прокормить ей было ребенка на стипендию. Наверное, родила меня и пошла работать. А потом, когда устраивалась в Екатеринбурге, действительно купила диплом, чтобы приняли на инженерную должность… Но ведь тогда в ее трудовой книжке должна быть соответственная запись о предыдущим месте работы, а там первым значится наш екатеринбургский завод. И еще. Знаешь, что кажется странным? Что она вдруг рванула с насиженного места и поехала с юга на север именно в разгар зимы.
— Наверное, что-то такое произошло. Может, она даже с работы уволиться не успела, бросила там свою трудовую книжку. А потом, чтобы как-то объяснить, где она болталась с восемнадцати до двадцати четырех лет, предъявила в отдел кадров этот липовый диплом. Зато получила хорошую работу и малосемейное общежитие.
— Но ведь маму ценили как замечательного специалиста, даже «Почетную грамоту» как-то вручили. А когда завод уже на ладан дышал, она без труда устроилась в частную фирму, и ею там гордились!
— Занималась самообразованием, — решила Светлана и сделала глазами знак, символизирующий, что разговор надо прекратить: им несли шашлык и соус с луком.
— Жень, ты не сильно на меня сердишься? — спросила она некоторое время спустя, съев кусочек мяса и отодвинув от себя бумажную тарелочку.
— За что?
— За то, что втянула тебя в эту авантюру, заставила прилететь в Ростов и выкинуть кучу денег на ветер, а оказалось, что все зря.
— Чего мне сердиться-то? Я ведь могла и не согласиться, ты ж меня не связанную в самолет занесла. И потом: нет худа без добра. Посмотрим Ростов, съездим на море. Мне и самой мамино прошлое интересно. Жаль только, не
— Жень, ты только теперь не рассердись на меня, пожалуйста! У меня есть идея, может, и смурная, но если мы ее вместе обмозгуем… Ну, пожалуйста, выслушай очень внимательно и не говори сразу: «нет», ладно?
— Ладно, — милостиво согласилась Евгения, хотя умоляющий Светкин тон ее насторожил.
Именно после такого рода заявлений и случались всякого рода мелкие и более крупные неприятности. Женя обычно позволяла себя уговорить на очередную проказу, за которую в конечном итоге ей же, как старшей, и доставалось. Но сейчас она была самой старшей. Не было мамы, которая осудила бы или наказала, да и шалости теперь выходили из разряда детских и невинных и могли привести к непредсказуемым последствиям. Бремя ответственности за младшую сестру свалилось на студентку-второкурсницу слишком рано, и она еще не успела привыкнуть к тому, что нужно самой принимать решения.
— Помнишь, как однажды мы с мамой вдвоем поехали на море? Мне тогда было шесть лет.
— А то как же! Помню-помню, — мрачно отозвалась Евгения. — Вы с мамой — на море, а я на целых три недели — к бывшей нудной соседке с ее припадочным внучком.
— К то тебе виноват, что ты за два дня до поездки умудрилась свалиться с брусьев и сломать ногу? Ну, не в этом дело. Мы же тогда с мамой до Краснодара не доехали! Сошли с поезда в маленьком городишке Тихорецке и переночевали в частном доме и только на следующий день добрались до столицы края, а уже оттуда — на автобусе до Анапы.
— Ну и что?
— Вроде бы и ничего. Но зачем-то ведь мама сошла с поезда! Я тебе больше скажу. В этом городке мы ночевали у женщины, у которой не было одной руки и одного глаза!
— Ах, так вот ты о чем! — рассмеялась Евгения. — Что-то я смутно припоминаю твои страшные рассказы в ночи про жуткую тетю. Мама тогда еще рассердилась и отшлепала тебя, чтобы ты не несла чушь и не пугала меня всякими кошмарами.
— Видишь ли, если бы мама не стала тогда так рьяно убеждать меня в том, что эта тетя мне приснилась, я, может, и забыла бы про этот нестандартный эпизод.
— А на самом деле эта страшилка тебе вовсе не приснилась, да?
— Конечно нет! Вот, смотри! — Светка извлекла из заднего кармана шорт изрядно помятый лист плотной белой бумаги и разложила его на столе. — Я нашла этот рисунок в своих старых альбомах, когда лазала по антресолям, и сразу же припомнила всю эту историю.
— Шедевр, — воскликнула Евгения, внимательно разглядывая рисунок.
Большую часть листа занимал раскрашенный зеленым цветом забор. Сквозь распахнутую калитку вдали виднелся крошечный домик с одним окошком на фасаде и одним — на чердаке, из трубы валил густой черный дым. А на переднем плане была изображена замотанная по самые брови в черный платок женщина, которая, неестественно изогнувшись, единственной рукой то ли опиралась на метлу, то ли мела двор. При этом один рукав разноцветного, словно сшитого из лоскутков платья был длинным и доходил до кисти руки, державшей метлу. Второй рукав, если бы в нем была рука, пришелся бы до уровня локтя. Но женщина была однорука. Один глаз у калеки был таким, как обычно рисуют дети: удлиненный, с длинными, загнутыми вверх ресницами, другой — круглый, словно выпученный, и неестественно большой. Узкое лицо искажала какая-то вымученная улыбка, напоминающая скорее гримасу плохо скрываемой боли. Из-под искривленной верхней губы торчали два явно великоватых для этого лица зуба, выкрашенные почему-то желтым карандашом.