Тайна убийства Столыпина
Шрифт:
Супруга Бориса Александровича, мать Ольги Борисовны, заведовала учебными и богоугодными заведениями в городе, и по утрам, кроме воскресного дня, каждый из них в своем кабинете в Москве, на Арбате, принимал посетителей по личным и служебным делам.
Их трехэтажный дом был весьма типичен для Арбата – патриархального уголка Первопрестольной, – с толстыми стенами, большими комнатами. Все знали, что это старинное здание занимал в 1812 году наполеоновский маршал Ней, облюбовав себе под жилье красивый дом, построенный в русском духе. К счастью, французы недолго восседали в Москве, и дом, изрядно обшарпанный и разграбленный,
Семья Нейдгардт дружила с великим князем Сергеем Александровичем и великой княгиней Елизаветой Федоровной. На все балы и приемы их приглашали неизменно – и в генерал-губернаторский дом, и в имение под Москвой, в Нескучное.
Известна при дворе была и сентенция, произнесенная как-то императором Николаем Павловичем отцу Ольги Борисовны в бытность того главнокомандующим на Кавказе. Многие события забываются в истории, исчезают, а вот некоторые фразы остаются.
– Как здоровье твоей жены? – спросил император.
– Ничего, ваше величество, – ответил тот. – Только вот нервы ее мучают…
– Нервы? – удивился император. – У императрицы тоже были нервы, но я сказал, чтобы не было нервов – и их нет!
Говорили также при дворе, что в семье Столыпиных часто вспоминают генералиссимуса Александра Васильевича Суворова, правнучкой которого была Ольга Борисовна. Ее бабушка, урожденная графиня Зубова, была единственной дочерью знаменитого полководца.
– Знаете, какой девиз главенствует в их семье? Не знаете? Да весьма прост. Александр Васильевич внушал своим подчиненным и дочке: «Не кончить дела – ничего не сделать!»
А ведь подмечено было верно. Человек, который до конца не доводит начатое, ничего путного в жизни не добивается.
Государь любил умных и преданных людей. Преданных было много, а вот умных, к сожалению, мало. Понадобились они особенно в трудный момент его царствования. Он присматривался ко многим. Вокруг было немало достойных претендентов на важный пост, причем из знатных родов, но он остановил свой выбор на Столыпине, считая, что тот представляет не менее известные родовые ветви.
Наследственность ценилась при монархии.
Николай II не забыл и характеристики, данной Столыпину князем Святополк-Мирским, министром внутренних дел. Впрочем, князь слыл либералом и не удержал народ в повиновении, за что и потерял портфель министра.
«Нет, в такую пору либералы не могут быть в правительстве, – размышлял царь. – Всех распустят, все растеряют… Нет, не нужны либералы».
Либералы не нужны, но и консерваторы, на которых опиралась власть, не пользовались уважением в народе. Народ больше верил смутьянам, к сожалению, позабыв, сколько хорошего ему сделала монархия. А теперь, поддавшись злобной агитации оппозиции, он оказался вовлеченным в смуту, затягивающую империю, как трясина.
Недовольная империя бурлила.
Бурлила и Саратовская губерния. Тревожил больше других Балашовский уезд, который всегда отличался неповиновением. Казалось, что Стенька Разин вернулся на волжские берега. Вражда в обществе разрасталась, и сказывалось это во всем, даже в мелочах. В людях появились злоба, неприятие.
«Помню концерт, с которого, когда вошел в залу мой отец, демонстративно, с шумом отодвигая стулья, вышли
Чем на это ответил губернатор?
Губернатор устроил банкет на шестьдесят земцев, чтобы помирить стороны, все больше втягивающиеся в противостояние.
– Надо найти общий язык, – убеждал он всех.
Получилось интересное собрание: безупречные фраки, крестьянские поддевки, разнообразные мужские костюмы. И хотя собравшиеся беседовали непринужденно и речи произносились плавные, чувствовалось, что политические события все больше отделяют одно сословие от другого.
– Какое все же разнообразие, – заметил помощник губернатора. – Вы только посмотрите, Петр Аркадьевич, какое все же разнообразие во всей этой наружности…
– Это разнообразие вынести можно, – ответил Столыпин, – а вот разнообразие в политических вкусах и умах вынести трудно.
Наверное, для того, чтобы не было еще большего разнообразия, по величайшему решению и был командирован в губернию генерал-адъютант Сахаров. Ему предписали подавить беспорядки. Сахаров остановился в доме губернатора, откликнувшись на приглашение Столыпина.
В одну из ночей Столыпина разбудили. Прислуга объяснила: из Пензы приехали рабочие, чтобы предупредить власти, что на Сахарова готовится покушение. Утром губернатор пригласил к себе жандармского полковника, возглавлявшего охранное отделение, чтобы сообщить ему неприятную новость. Но полковник был высокого мнения о своей службе, гражданских суждений не признавал. Потому и посмел надерзить молодому губернатору:
– Позвольте нам лучше знать, чего хотят эти революционеры. У них другие замыслы, не покушение на генерала. Мы знаем, что он им вовсе не нужен!
Но вышло все иначе. Утром на прием к генералу явилась просительница – молодая женщина, миловидная, стеснительная. В руках она держала прошение.
Чиновник ввел ее в комнату и, выходя, прикрыл дверь. Он заметил, как просительница протянула Сахарову бумагу.
Генерал только успел произнести: «О чем изволите просить?», как раздался выстрел и, резко толкнув дверь, Сахаров вышел, шатаясь, из комнаты, весь в крови. Здесь же, в дверях, он упал. Вслед за ним из кабинета выбежала женщина, которая бросилась по лестнице вниз, на первый этаж. Ее задержал чиновник по особым поручениям Оболенский.
Бумага, оставшаяся на столе у генерала, была не прошением, а приговором революционеров, который они вынесли присланному усмирителю.
Волнения и бунты прокатывались по губернии, как огонь: крестьяне жгли все, что попадало под руку, – помещения, мебель, библиотеки, хозяйственные постройки. Они ничего не разворовывали, просто жгли. Жгли даже амбары, скотные дворы. Столыпин считал, что крестьяне должны одуматься, ведь трудно крестьянскому сердцу видеть коров, лошадей и овец ревущими от боли, издыхавшими на их глазах с распоротыми животами.