Тайна Запада: Атлантида - Европа
Шрифт:
Если в этом изначальном религиозном опыте — как относится земля к небу, — мы сравним себя с древними, то поймем, что центр мирового тяготения для нас опрокинулся, и древние нам антиподы, люди, ходящие «вниз головой и вверх пятами», в том самом положении, в каком надо было очутиться Мите Карамазову, чтобы вспомнить, что значит Земля Мать.
Мы знаем только один путь к Богу — анод; древние знают два пути — анод и катод. «Ночь небесная и подземная — одна и та же ночь», — учит Гезиод в Теогонии. «Небо небесное — небо подземное; звезды небесные — звезды подземные», — учат орфики (G. Wobbermin. Relig.-Geschichtl. Studien. 1896, p. 47. — L. Preller. Demeter und Persephone, 1837, p. 55. — Hymn. Orphic., IV, 5).
Спустись же! Мог бынехотя открывает Мефистофель, напутствуя Фауста в «подземное небо — царство Матерей», — одну из нездешних тайн.
G^e или d^e значит «земля»; m^et^er — «мать»; D^e-m^et^er — «Земля-мать». Это имя открыто всем, но только посвященным — святейшее имя — Chthonia, «Подземная», в особом, не нашем, смысле.
Два мира, здешний и нездешний, — предпосылка всякого религиозного опыта; значит, и два неба: видимое, продолжающее до бесконечности наш земной порядок, подчиненное нашим земным законам пространства и времени, тленное, обреченное «свиться, как свиток», в конце времен; и другое, невидимое, вечное, где обитает Бог. То же, что эти два неба для нас, для древних — две Земли: видимая G^e и невидимая Chthon. Вот почему, так же естественно, как мы, когда молимся, подымаем глаза к небу, древние опускают их к земле. Скорбным, смертным людям роднее светлого неба темная, как их же собственное сердце, земля. В небе живут олимпийские, блаженные и ничтожные призраки, а в земле — великие, сущие боги. Недра земли для нас бездушная материя, а для древних — живое тело божественной Матери и Возлюбленной вместе.
О, Мать моя! Жена моя!Там, в Елевзинском анакторе, накоплено было веками преданий, идущих, может быть, от начала мира, такое сокровище любви к этому Святому Телу, что ею люди, сами того не зная, все еще живут и будут жить до конца времен, ибо чудо чудес — превращение земли и Воды в Хлеб и Вино, в Тело и Кровь — Елевзинское таинство Урании-Хтонии, Небесной-Подземной, всегда и везде совершается. Но мы его уже не видим; клад зарыли в землю и обнищали, как никогда.
Наши отцы любили небо больше земли, а мы разлюбили и небо, и землю, но, по старой памяти, христианство наше осталось «небесным», и это в такой мере, что, если бы Сын Человеческий снова пришел на землю, мы не узнали бы Его и не приняли, потому что Он оказался бы для нас слишком земным. Вот где наша обратность, антиподность, древним: Сына узнали они, потому что знали Мать. Бога сына рождающая Мать Земля, — в этом смысл всех древних таинств, а Елевзинских, особенно.
Ныне грядущему Господу путь уготован.Christon jam tum venieuti… parata via est.(Prudent., contra Symmach., II)Первые вехи пути — может быть, еще в начале мира, а последние — здесь, в Елевзисе.
Хтония, Подземная, — одно из сокровенных имен здешней богини, а другое — «Святая Дева Мать, hiera parthenos m^et^er» (Fr. Lenormant. C`eres. — Diction. Daremberg et Saglio, I, II, p. 1050). Вот над кем надругались византийские монахи, под чьим предводительством новообращенные в христианство готы Алариха разграбили, сожгли и сравняли с землей Елевзинское святилище. Людям этим, хотя и не знавшим, что они делают, мы, может быть, не скажем: «Бог простит», если вспомним, что это одно из первых в христианстве кощунств, во имя Отца Небесного, над матерью Землей. Так разрушено было «бесовское капище», давнее у христиан бельмо на глазу, по соблазнительному сходству здешних таинств с церковными, — кстати сказать, одной из главных причин нашего скудного знания об Елевзинских, так же как о всех вообще древних таинствах: клятвой посвящения замкнуты уста языческих, а страхом соблазна уста христианских свидетелей. Истину заменяют они благочестивою бранью — мажут горчицей грудь языческой матери, чтобы отучить от нее христианских младенцев. В этом смысле, немногим, пожалуй, лучше других св. Климент Александрийский, «муж все познавший» в мистериях (Euseb., Praeparat. Evangel., II, 2). Тем драгоценнее для нас его нечаянное и невольное признание, — точно вдруг
«Жизнь опостылела бы эллинам, если бы запретили им эти святейшие таинства, объединяющие род человеческий, ta synnechonta to anthr^opeion genos hagi^otata myst^eria», — пишет в середине IV века по Р. X. римский проконсул Эллады, Претекстат, императору Валентиниану I, когда тот объявил указ, воспрещавший все ночные, в том числе, и Елевзинские таинства (Shelling. Philosophie der Offenbarung, 1858, p. 523). Верно понял их Претекстат: здесь, в Елевзисе, сделана первая попытка объединить человечество внутренней, духовной связью; в этом смысле, здесь же заложено и первое основание будущей, христианской всемирности.
Если эллинство — ближайшая к нам вершина древнего мира, а вершина эллинства — Афины; «величайшее же, что создали Афины, — Елевзинские таинства», как утверждает Цицерон (Cicero, de legibus, II, 14), то высшая точка всего дохристианского мира — в них. Как достигалась эта высота, мы не знаем, — здесь тайна мистерий, — но знаем, какою мерою мерилась, — нашей же христианскою мерою жизни вечной, победы над смертью.
Думать, что веришь в загробную жизнь, легко, но трудно действительно верить. «Верующий в Меня не увидит смерти вовек». Это не отвлеченное, сомнительное, а несомненное, как бы физическое, невидение смерти доступно только в редчайшие мгновения редчайшим людям — святым. Им-то мы и верим на слово, что за гробом есть что-то, более утешительное, чем хваленое, но никому, в сущности, не нужное, «бессмертье души», потому что нужен весь человек, с душой и с телом, — личность. Слишком напоминают бессмертные души те «пустые тени аида», которые тщетно отпаивает Улисс парной овечьей кровью: отхлебнут, оживут, и тотчас опять умирают.
…Такова уж судьбина всех мертвых…Улетевши, как сон, их душа исчезает.(Odyss., XI, v. v. 218, 222)Так, по Гомеру, «мудрейшему из Эллинов»; «мы умрем и будем, как вода пролитая на землю, которую нельзя собрать», так по Книге Царств (II Цар. 14, 13), а по Ювеналу — по-нашему: «Нынче в тот свет и дети не верят» (Juven., Sat. II, v. 149). Вот естественное состояние человеческой слабости: «Изошел из праха и отыдешь в прах». Этого никакая диалектика в пользу «бессмертия души» не победит:
…Утешения в смерти мне дать не надейся,как говорит Одиссею тень Ахиллеса (Odyss., XI, v. 488); а победит только потрясающий опыт, равный тому, что испытывает любящий, слыша стук земли о крышку гроба, где лежит любимый. Кажется, в Елевзисе и происходил такой опыт, тоже, конечно, в мгновения редчайшие, у редчайших людей, но, как мы увидим, передавался всем, продолжаясь и усиливаясь, благодаря особому строению таинств, как малейший звук продолжается, и усиливается под громово-гулкими сводами. Именно такое «опытное знание», молнийно-ослепительное, как бы плотскими очами, видение чего-то за гробом, «лицезрение», epopteia, по глубокому здешнему слову, чувствуется во всем, что говорят древние о «блаженстве» посвященных.
Счастлив видевший то из людей земно-родных;Кто же тайны не ведает и жребия в том не имеет,Участь неравную с видевшим будет иметь после смерти,говорит неизвестный слагатель так называемого «гомерова» гимна Деметре, с первым, дошедшим до нас упоминанием об Елевзинских таинствах, вероятно, ионийский аэд Гомеровой школы, VII века (Homer., hymn., ad. Demetr. — G. Anrich. Das Antike Mysterienwesen, 1893, p. 10). Теми же почти словами скажет Пиндар: