Тайна «Железной дамы»

Нелидова Юлия

– Неужели вам не понравилось? А бездымный порох, а бесшумный выстрел? А мои опыты с нитроцеллюлозой и пироксилином? А гранатки, которые можно было бы…

– Вам известно, как переводится слово «порох» с китайского? – прервал Лессепса-младшего Иноземцев.

– Что? Нет, неизвестно. Я не говорю по-китайски…

– Огонь медицины.

– О, впервые слышу. Однако как поэтично и звучно сказано…

– Китайцы искали эликсир бессмертия, а изобрели порох. Случайно, – Иноземцев, замолчав, призадумался. На лице его застыла мученическая гримаса, заметив кою юноша тотчас осекся и замолчал.

– Ваш труд мне напомнил басню одного моего соотечественника, – продолжал Иван Несторович,

подняв голову и глядя прямо в глаза юному Лессепсу. И лицо его стало непроницаемо строгим. – Мартышка и очки. Не слышали?

– Очки? Слышал… Да, у Лафонтена тоже есть нечто подобное… кажется.

– Так вот, вы, месье, и есть та самая мартышка, – неожиданно вскричал Иноземцев, следом гневно указав пальцем на папку с рукописью, – а это необходимо сжечь. Сейчас же. Потому что вы нагородили невероятнейшей нелепицы, и если хоть что-то из того, что вы навыдумывали, воплотить в жизнь, то жизни этой самой можно лишиться и других лишить. Не кажется ли, что уж чрезвычайно рано вы засели за написание собственных работ? Лавуазье себя мните? Еще года не прошло учебы, а уже за нитроглицерин беретесь. Что вы знаете, к примеру, о едком натре? Какова его растворимость? А? Что это вы, мой друг, замолчали? Каково взаимодействие его с углекислым газом? Отвечайте! Урок уже в самом разгаре. Вы хотя бы представляете себе, что мы вдыхаем и что выдыхаем? Опять молчание, мой друг!

От такого неожиданного напора юноша вжался в кресло и побледнел так, что совершенно слился с белой его спинкой.

– А я заметил ваш отсутствующий взгляд на лекциях, – продолжал наступать учитель, – вы постоянно глядите в окно, подперев ладонью подбородок, и вовсе не мои слова заносите в свой блокнот, а нечто собранное в четырехстопный ямб или хорей. Не так ли? Летая в облаках, вы намереваетесь работать с нитроцеллюлозой, пироксилином и прочими взрывчатыми веществами, бризантность которых чрезвычайно высока! Весьма удивлен, что вам до сих пор не оторвало руки! Порох, оружие, взрыв – это тончайший математический расчет, доля ошибки – и вы взлетите на воздух вместе со всеми вашими идеями!

– Месье! – испуганно возразил юноша.

Но Иноземцев мгновенно оборвал попытку вступить в противоречие.

– На этом сегодняшний урок окончен, – проговорил он тоном более спокойным. – Можете быть свободны. И если вы вдруг пожелаете вернуться, то соблаговолите принести мне пепел от сожженных ваших рукописей. И тогда мы с вами продолжим. Лишь при абсолютном, полном и безоговорочном подчинении воле учителя возможен продуктивный учебный процесс.

– Месье… – было опять начал Ромэн.

– Вы свободны. Всего доброго.

Едва не плача, Лессепс-младший вылетел из белоснежной лаборатории, даже позабыв поначалу свою революционного цвета папку, панаму и трость, потом вернулся, поспешно схватил все и убежал так, что пятки сверкали.

Когда тяжелая входная дверь хлопнула, Иван Несторович вздохнул, оттер капельки пота с висков и поплелся подсоединять сигнализацию. Как он ловко и быстро справился с незадачливым пареньком – у того, поди, охота до пироксилинов и ртутей на несколько жизней вперед пропала, коли, конечно, правдива та индийская теория о перерождении душ, о которой так любят рассуждать теософы и оккультисты. Да и обошлось все кругом-бегом всего одним уроком.

Но Иноземцев ошибся.

Лессепс-младший вернулся через несколько дней и молча поставил перед несколько удивленным, но старавшимся этого не показать доктором бонбоньерку с пеплом.

– Вот, Учитель, как вы просили, – торжественно произнес он не без сарказма. Но, сказав это, тотчас испугался и опасливо стал ждать очередного взрыва негодования. Иноземцев

лишь окинул юношу взглядом, преисполненным строгости, стиснул зубы и велел сесть. Ромэн тихо опустился на стул, глядя на Ивана Несторовича по-щенячьи с надеждой. Доктор тотчас же вспомнил себя в детстве и свое домашнее воспитание, которым занимался отец с присущим ему педантизмом.

– Задача всякого учителя, – проронил Иван Несторович, – склонить ученика к усердию. Задача каждого дитяти – сопротивляться всем попыткам своего воспитателя – так заведено природой, от этого никуда не деться. Но требуется в нем воспитать человека вопреки всем попыткам сопротивления. Человеком он станет таким, что его значение прямо пропорционально усердиям учителя и обратно пропорционально сопротивлению ученика.

«Тряпичную куклу воспитывать нет смысла, – про себя продолжил доктор. – Если сопротивление будет равняться нулю, то в итоге ведь не получится ничего. На ноль делить нельзя… Я же был, кажется, той самой тряпичной куклой. Кто знает, что может получиться из этого настойчивого паренька. Но попробовать стоит».

– Человека? – не удержался от вопроса юноша. – Химика, быть может?

– Человека – в первую очередь. Сознательного и рационального. Эти качества присущи и хорошему химику.

Некоторое время Иноземцев молчал, вспоминая то, что слышал от Нестора Егоровича в детстве о принципах воспитательного процесса. Нестор Егорович слыл в этой области знатоком. Человеком он был столь же блестящим, как и фармацевтом.

– Выкиньте из головы, – начал Иноземцев, тряхнув головой, будто отгоняя облако воспоминаний, – все ваши бредовые и несостоятельные идеи с селитрой и ртутью, гранатками и прочим чудовищным бредом, которым вы наводнили эту милую бонбоньерку, – с этими словами он демонстративно отправил ее в урну для мусора. – Начнем с самых азов: из чего состоит физическое тело и что называется веществом…

Лессепс подавил унылую гримасу, раскрыл тетради и приступил к записям.

Медленно, нет – муторно, еле-еле и кое-как продвигалось обучение юноши. Казалось, оно просто стояло на месте, а движение было иллюзорно. Иноземцев тянул время как мог, разжевывая лекции с кропотливостью и неспешностью палача, должного продлить мучения жертвы. Никто ведь не требовал превратить юношу в Ломоносова или Бертолле. Однако мучения эти могли либо развить в ученике усидчивость, либо заставить его сдаться и бежать. Иноземцев наблюдал и взвешивал. Он ждал, когда можно будет решиться на настоящие уроки. Иногда Ромэн начинал скулить, поглядывая в сторону ровного ряда реторт, колб и перегонного аппарата, просил перейти к практике, но Иван Несторович настойчиво игнорировал всяческие происки помешать ему в достижении конечной цели – либо ненависти, чувства полного отвращения бедного юноши к науке, или полной покорности процессу обучения.

Увы, метод Иноземцев приближал Ромэна к первому, нежели ко второму. Усердия Иноземцев не добился, покорности тоже. Таким возвышенным натурам, с ветром в голове вместо серого вещества, ни в коем случае, ни под каким предлогом нельзя было и близко подходить к лаборатории. Лессепс отвлекался раз по двадцать за урок. Просто беда! Сам того не замечая, застывал, глядя перед собой, принимался шептать, а потом, совершенно не слушая слов Иноземцева, записывал что-то на полях тетради. Опять столбики стихов, что еще? Когда Иван Несторович бросил затею отучить его от этой странной напасти, Ромэн осмелел и стал зачитывать ему свои творения. Тот с унылой миной на лице выслушивал – лишь бы дитя не вешалось, как говорится, пусть потешится. Так, быть может, он скорее поймет, что химия ему вовсе не нужна, отдастся воле вдохновения и забудет дорогу на улицу Ферроннри.