Тайна
Шрифт:
— Я слышала, — на первом слове мистрисс Джазеф запнулась. Она старалась запереть окно, которое, кажется, не хотело ей повиноваться.
— Что же вы слышали?
— Я слышала, что это дикая, скучная страна, — отвечала нянька, все еще занятая окном.
— Вы, кажется, не можете запереть окна? — спросила Розамонда. — Оно запирается очень легко. Оставьте, я позову горничную. Я хочу, чтоб она убрала мне волосы и приготовила одеколон с водою.
— Я уже заперла окно, мэм, — сказала нянька, отвернувшись от окна. — Если позволите, я приготовлю одеколон и уберу вам волосы, вам незачем звать
Мистрисс Фрэнклэнд приняла это предложение, считая свою новую няньку самой странной женщиной в свете. Между тем как мистрисс Джазеф приготовляла одеколон, на дворе совершенно стемнело, и комната наполнилась темными тенями.
— Вы бы зажгли свечу, — сказала Розамонда.
— Благодарю вас, мэм, — торопливо отвечала Джазеф. — Я вижу.
Окончив эту работу, она начала чесать Розамонду, причем сделала два или три вопроса, которые очень порадовали Розамонду, доказав ей, что ее новая нянька умеет говорить, не дожидаясь, чтоб ее вызывали на разговор.
— Вы, пожалуйста, не удивляйтесь тому, что я вам скажу, мистрисс Джазеф, — сказала Розамонда, когда волосы ее были заплетены и убраны. — Я немного странная женщина. Вы прекрасно чесали, но все время, как вы держали в руках мои волосы, в голове моей являлись самые странные мысли. И право, это так, знаете ли, два или три раза, как вы наклонялись ко мне, я думала, что вы хотите поцеловать меня. Говорил ли вам кто-нибудь такие глупости? Но я вам наперед говорю, что во многих отношениях я такое же дитя, как вот этот; — она указала на сына, который все еще спал самым сладким сном.
Мистрисс Джазеф не отвечала. Пока Розамонда говорила, она отошла от постели за одеколоном и, возвратись, остановилась так далеко от постели, что Розамонда серьезно начала думать, не обидела ли она ее своей излишней откровенностью. Чтоб убедиться в этом, она заговорила о своем ребенке. Ответы мистрисс Джазеф успокоили ее; но в ее дрожащем голосе, нежном и кротком, слышалась затаенная, тяжелая грусть.
— Вы, должно быть, очень любите детей, но ваша любовь какая-то грустная, печальная, — сказала Розамонда, воображавшая, что ее ребенка должны окружать такие же веселые и счастливые лица, как она сама. — Вы, — продолжала она, — вероятно, понесли тяжелую потерю. Были ли у вас собственные дети?
При этом вопросе мистрисс Джазеф, не говоря ни слова, так тяжело опустилась на стоявшее возле нее кресло, что ножки его затрещали. Голова ее упала на грудь, щеки пылали, уста двигались и пальцы шевелились с необыкновенной быстротою. Боясь потревожить ее, мистрисс Фрэнклэнд ничего не сказала, когда она порывисто наклонилась к ребенку и поцеловала его, причем с ее щеки скатилась слеза на щеку ребенка.
В комнате стало еще темнее; но мистрисс Джазеф не думала зажигать свечу, хотя она стояла перед нею. Розамонда чувствовала себя не совсем покойною в потемках, наедине с этой странной нянькой, и потому решилась предложить ей зажечь свечу.
— Мистрисс Джазеф, потрудитесь зажечь свечу, — сказала она. — Так темно, что я уже не вижу никакого сходства с Корнуэллем; все уже слилось вместе.
— Вы, кажется, очень любите ваш Корнуэлль? — спросила мистрисс Джазеф, поднявшись с места, чтобы зажечь свечу.
— Да, очень люблю, — отвечала Розамонда. —
Наконец спички были найдены, но все не зажигались. Засветив свечу после долгих усилий, мистрисс Джазеф отнесла ее на стол, закрытый от Розамонды занавесом постели.
— Зачем вы туда поставили свечку? — спросила Розамонда.
— Я полагаю, для вас будет приятнее не видеть света, — отвечала мистрисс Джазеф и потом торопливо прибавила, как бы боясь противоречия со стороны мистрисс Фрэнклэнд. — Так вы отсюда поедете в Корнуэлль? Вы хотите только путешествовать? — При этих словах она зажгла другую свечу и отнесла туда же, где была первая.
В это время Розамонда подумала, что ее новая нянька, несмотря на свою кротость и мягкость, непослушная женщина; но не хотела оспаривать у нее права ставить свечи, где ей угодно.
— О, нет, — отвечала она, оставив вопрос о свечах, — мы прямо едем в наш старый замок, где я родилась. Он теперь принадлежит моему мужу. Я уехала оттуда на пятом году; помню, однако ж, что этот дом очень стар. Я думаю, вы дрожите при одной мысли жить в Портдженском замке?
Розамонда услышала, что шелковое платье няньки зашевелилось, и при словах «Портдженский замок» шорох совершенно затих и наступила могильная тишина.
— Вы, я думаю, привыкли жить в новых домах, — продолжала Розамонда после продолжительной паузы. — Вы и представить не можете, что значит жить в старинном замке. Вообразите себе дом, огромный, старый дом; в одной половине его никто не жил в течение шести или семи сотен лет, из этого вы можете заключить о величине этого дома. Мы будем жить в западной части; а северная половина уже в очень плохом состоянии; там никто не жил; но я думаю, мы их восстановим. Все думают, что там какие-то привидения; мы, вероятно, найдем там старинные вещи. Как удивится наш дворецкий, когда я возьму у него ключи от северных комнат и отопру их!
Тихий подавленный крик и звук, похожий на то, как будто бы что-то ударилось об стол, послышались мистрисс Фрэнклэнд, когда она договаривала последние слова. Она повернулась на постели и спросила торопливым голосом, что там случилось.
— Ничего, — отвечала мистрисс Джазеф, почти шепотом. — Ничего, совершенно ничего, мэм. Я ударилась об стол; вы пожалуйста не беспокойтесь, это пустое.
— Но вам, вероятно, больно?
— Нет, нет, вовсе не больно.
В то время как мистрисс Джазеф уверяла свою госпожу, что ей вовсе не больно, в комнату вошел доктор, ведя под руку мистера Фрэнклэнда.
— Мы пришли пожелать вам покойной ночи, мистрисс Фрэнклэнд, — сказал доктор, подведя к постели ее мужа. — Где нянька?
Розамонда рассказала доктору, что нянька, вероятно, ушиблась очень больно и требует его помощи, и потом, обратясь к мистеру Фрэнклэнду, начала говорить с ним тихим голосом; между тем как доктор расспрашивал мистрисс Джазеф, что с нею случилось. Во время этого разговора он заметил, что глаза ее постоянно блуждали от его лица к разным предметам и чаще всего останавливались на мистере и мистрисс Фрэнклэнд с таким выражением, что ее можно было принять за самую любопытную женщину в мире.