Тайная история лорда Байрона, вампира. Раб своей жажды
Шрифт:
Мы с Хобхаузом с улыбкой переглянулись, пожали плечами и последовали за нашим проводником на пристань. Рядом с нашей лодкой была пришвартована другая, ее я упустил из виду при нашей высадке. Я сразу же узнал эту лодку и создание, сидящее на носу, укутанное во что-то черное, с лицом идиота, бледным, как у мертвеца, бледнее, чем прежде. Я наблюдал, как уменьшалась его фигурка с удалением нашей лодки от острова. Атанасиус тоже наблюдал за ним.
— Лодочник паши,— сказал я.
— Да,— согласился он; его передернуло.
Я улыбнулся. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как при упоминании имени Вахель-паши проводник начинал
Лорд Байрон немного помолчал.
— Мне, конечно, не хотелось быть жестоким. Но Атанасиус огорчил меня. Ученый, интеллигент, он хорошо осознавал, что освобождение Греции от турок будет зависеть только от таких людей, как он. Но его трусость, хотя мы и посмеивались над ней, иногда приводила нас в отчаяние.
Лорд Байрон опустил подбородок на сложенные кончики пальцев и улыбнулся в задумчивости.
— Мы расстались с ним после нашего возвращения из монастыря. На следующий день перед отъездом мы зашли к нему, но его не было дома. Печально,— кивнул рассказчик.— Да, очень печально.
Он погрузился в размышления.
— Итак, вы отправились в Тапалин? — прервала его мысли Ребекка.
Лорд Байрон кивнул:
— На аудиенцию с великим и знаменитым Али-пашой.
— Я читала это письмо,— заметила Ребекка— Оно было адресовано вашей матери.
Он взглянул на нее:
— Правда?.
— Да. Вы писали об албанцах в их расшитых золотом малиновых одеждах, о двухстах скакунах, чернокожих рабах, гонцах, барабанах и о муэдзинах, выкрикивающих молитвы с минаретов мечетей...— Она остановилась.— Извините,— произнесла она, видя, что он смотрит на нее.— Но меня всегда восхищало это письмо — особенно это прекрасное описание.
— Да,— лорд Байрон внезапно рассмеялся.— Несомненно, потому что это ложь.
— Ложь?
— Скорее, святая ложь. Я не стал упоминать про колья. Трое из них были всажены прямо перед центральными воротами. Их вид сильно омрачил мое воспоминание о прибытии в Тапалин. Но мне нужно было быть осторожным с матерью, она не выносила грубой действительности.
Ребекка провела рукой по волосам.
— О, я понимаю.
— Нет, вам этого не понять. Двое из казненных были мертвы — расползшиеся куски падали. Но, проезжая под ними, мы заметили слабое движение со стороны третьего кола. Мы присмотрелись: существо — это был уже не человек — судорожно подергивалось на колу, хотя с каждым движением дерево глубже входило в его внутренности. Страшные, звериные, душераздирающие вопли поражали слух. Бедняга видел, что я смотрю на него; он пытался что-то произнести, но тут я заметил слипшиеся черные комки у его рта и понял, что у него нет языка. С тяжелым чувством собственного бессилия я въехал в ворота. Страх овладел мной: я понял, что тоже могу разделить участь тех несчастных. Мне в голову пришла страшная мысль: ведь я тоже превращусь в прах, как и те казненные, что терпят пытки так бессмысленно и безнадежно. И я осознал свое ничтожество, понял, что мне суждено умереть так, как это предначертано мне с рождения, не по моей воле или моему выбору, и что даже если не грешить в этой жизни, то, может, все равно тебя ждет ад. О, если это правда, то лучше умереть. И все же той ночью в Тапалине я возненавидел свою смертность, которая непроницаемым саваном облекала меня со всех сторон.
В ту ночь Вахель-паша вернулся в мои сны. Он был еще более бледным, чем прежде, а его глаза были печальны и строги. Он
— От звезды до ничтожного червя вся жизнь — это всего лишь движение к безмолвию смерти. Комета проносится по небу, описав дугу, и исчезает во вселенной. Ничтожный червь ползет по падали, однако, подобно ей, живет и умирает, подвластный тому, что дает ему жизнь и смерть. Все на свете должно подчиняться правилам неумолимой необходимости.
Он взял другую мою руку, и я обнаружил, что мы находимся в горах среди разрушенных статуй и открытых могил какого-то заброшенного древнего города, в котором властвовала тишина и светила мертвенно-бледная луна Вахель-паша потянулся к моему горлу.
— Все должно подчиняться, не так ли? Все должно жить и умирать?
Я почувствовал его ногти, острые как бритва, скользящие по моему горлу. Теплая струйка крови потекла по моей шее, и я почувствовал такое легкое прикосновение языка к ней, подобное прикосновению языка котенка, вылизывающею лицо своей хозяйки. И вновь в моей голове раздался голос:
— Бессмертие — вот в чем заключено знание. Следуй за мной.
Он прильнул к моему горлу.
— Следуй за мной. Следуй за мной.
Слова начали затихать, затем исчезли город и звезды надо мной, даже прикосновение губ к моей коже; наконец исчезло все, и я провалился в темноту. Я попытался сбросить оковы сна.
— Байрон, Байрон!
Я открыл глаза. Я все еще находился в нашей комнате. Хобхауз склонился надо мной.
— Байрон, с тобой все в порядке?
Я кивнул. Дотронувшись до горла, я почувствовал слабую боль, но промолчал — я был слишком истощен. Я закрыл глаза и, засыпая, попытался вызвать в памяти те образы, которые бы оберегали мои сны. Никос. Наш поцелуй — слияние губ. Его хрупкая горячность. Никос. Мне снился он, и Вахель-паша больше не тревожил меня.
На следующее утро я выглядел усталым и разбитым.
— Боже, да ты бледен,— поразился Хобхауз.— Может, тебе лучше остаться в кровати, старина?
Я отрицательно покачал головой.
— Этим утром нам назначена аудиенция у Али-паши.
— Ты можешь пропустить ее.
— Ты, должно быть, шутишь. Я не хочу окончить свою жизнь с колом в заднице.
— Да,— согласился Хобхауз,— остроумно. Кошмар, здесь нет даже выпивки. Она бы тебе сейчас не помешала. Господи, что за проклятая страна!
— Я слышал, что в Турции бледность кожи считается признаком высокого происхождения.— В комнате не было зеркала, но я знал, что бледность была мне к лицу.— Не беспокойся, Хобхауз,— произнес я, опираясь о его руку.— Я приручу Янинского Льва, он будет есть из моих рук.
Так и вышло. Али-паша был от меня в восторге. Он принял нас в просторном мраморном зале, нам подали кофе и сласти и оказали самый радушный прием. Более того, рядом со смуглым и грубоватым Хобхаузом моя изысканность победила и была удостоена высшей похвалы. Эта изысканность, как беспрестанно говорил Али Хобхаузу, служит безошибочным доказательством моего высокого положения. В конце концов он объявил, что я теперь его сын и что я в его лице обретаю заботливого отца. Таким образом, он проявил необыкновенное благодушие, скрывая свою истинную натуру в общении с нами.