Тайная история лорда Байрона, вампира. Раб своей жажды

Холланд Том

Лорд Байрон умолк. Он пристально смотрел в глаза Ребекки, словно желая вызвать в ней понимание. Он вздохнул и отвел взгляд, но улыбка, насмешливая и гордая, не угасла.

— Я оставался на палубе. Все еще были видны вдали белые скалы, затем они исчезли. «Я — вампир»,— сказал я самому себе.

Выл ветер, гнулась мачта, и мои слова, казалось, потонули в дыхании шторма Но они не исчезли бесследно. Потому что они, как и я, были частицей бури. Я прильнул к борту корабля, волны вздымались и опускались, как лошадь, которая знает своего седока У меня в руке была бутылка Она была откупорена Я вдыхал смешанный аромат вина и крови. У меня возникло непреодолимое желание

швырнуть ее в море. Кровь радугой разбрызгивалась на ветру, я поднялся вместе с ней и стал парить, такой же свободный и дикий, как сам шторм. Я ощутил, как неистовое веселье наполняет мою кровь. Да, размышлял я, я выполню свое обещание, найду секреты своего естества вампира, стану пилигримом, блуждающим в вечности. Все, что мне нужно было сделать, это обуздать шторм.

Я отпил из бутылки, затем поднял ее, чтобы выкинуть. Кровь из горлышка бутылки расплескалась по моей руке. Я напрягся и вдруг почувствовал чье-то прикосновение.

— Милорд...— Я обернулся.— Милорд...

Это был Полидори. Он держал листки со своими каракулями.

— Милорд, я хотел, чтобы вы посмотрели мою трагедию.

Я взглянул на него с недоверием.

— Трагедию? — спросил я.

— Да, милорд.

Полидори кивнул и протянул мне стопку бумаг.

— «Каэтан», трагедия в пяти частях, полностью называется «Трагическая история Каэтана».

Он неловко начал листать свою брошюрку.

— Я в особенности застрял вот здесь: «Итак, тяжело вздохнув, могущественный Каэтан...»

Я ждал.

— Ну? — спросил я.— И что же могущественный Каэтан сделал?

— В этом-то и проблема,— пожал плечами Полидори.— Я не уверен.

Он протянул листок бумаги, но ветер вырвал его из рук, и я наблюдал, как он, пролетев над кораблем, исчез в волнах.

Я резко повернулся.

— Меня не интересует ваша трагедия,— сказал я.

Полидори уставился на меня, его глаза готовы были вылезти из орбит.

— Милорд...— запинаясь, произнес он.— Я действительно думал...

— Нет.

Он захлопал от негодования глазами.

— Вы поэт,— важно заявил он.— Почему я не могу им быть?

— Потому, что я плачу тебе за медицинские исследования, а не за то, чтобы ты тратил время на всякую дрянь.

Я отвернулся и уставился на волны. Полидори что-то бормотал, запинаясь, затем я услышал, как он развернулся и пошел прочь. «Неужели уже поздно отослать его обратно? — думал я.— Да,— решил я со вздохом,— вероятно, поздно».

В последующие дни я с трудом пытался улучшить наши отношения. Полидори был пустой и смешной человечек, но в то же время обладал блестящим пытливым умом исследователя, его знания о границах науки были глубоки. Мы плыли на юг, а я расспрашивал его о теориях природы жизни, о творении, о бессмертии. По крайней мере, в этих темах Полидори проявил себя как профессионал. Он знал о последних экспериментах, исследованиях в области клеток, которые бесконечно воспроизводятся, о потенциале произвольного воспроизведения жизни при помощи электричества. Часто он упоминал тексты, которые я видел в библиотеке паши. Я захотел узнать о них побольше. Почему паша так интересовался гальванизмом и химией? Неужели он искал научное объяснение своему бессмертию? Искал ли он принцип жизни — принцип, который смог бы устранить потребность в крови для поддержания жизни? Если дело действительно было в этом, то леди Мельбурн права: у меня гораздо больше общего с пашой, чем я мог себе представить.

Один или два раза, как прежде в Лондоне, мне казалось, что я видел его. Это всегда было только мимолетное впечатление, и его лицо,

как и раньше, имело чахоточный желтый оттенок. И все же я никогда не испытывал того ощущения, которое, как я знал, охватывало меня, если я находился рядом с существом, подобным мне; и в любом случае я знал, что паша мертв. Я начал расспрашивать Полидори о работе мозга, о галлюцинациях, о природе сна. И вновь теории, выдвигаемые Полидори, были дерзкими и глубокими. Он написал, как он сказал мне, статью о сомнамбулизме. Он предложил загипнотизировать меня. Я рассмеялся и согласился, но глаза смертного Полидори не могли противодействовать моему взгляду. Именно я овладел разумом Полидори. Оказавшись в его снах, я нашептал ему, чтобы он бросил занятия поэзией и оказал должное уважение, которого достоин его хозяин. Когда он пробудился, его реакцией было затянувшееся надолго плохое настроение.

— Черт побери,— выругался он,— вы властвуете даже в моем подсознании.

За целый день он не произнес ни слова и вместо разговоров со мной демонстративно засел за свою трагедию.

К этому времени мы были уже в Брюсселе. Я страстно желал увидеть поле Ватерлоо, где за год до этого произошла великая битва. На следующее утро после описываемого события Полидори достаточно оправился от своего дурного настроения, чтобы сопровождать меня.

— Это правда, милорд,— спросил он, когда мы выехали,— что вам нравится, когда вас называют Наполеоном рифмы?

— Так говорят другие люди.— Я взглянул на него.— Как, Полидори? Только поэтому вы поехали сейчас со мной? Чтоб увидеть меня на Ватерлоо?

Полидори решительно кивнул.

— Конечно, милорд, я верю, что ваша слава великого поэта была неоспоримой долгое время, но я думаю,— он откашлялся,— нет, я уверен, что моя трагедия станет вашим Веллингтоном.

И вновь я рассмеялся, но ничего не ответил, ибо к этому моменту почувствовал запах запекшейся крови. Я пустил лошадь легким галопом. Впереди лежала холмистая равнина, казавшаяся пустынной и тихой. Но да, я вдохнул его снова, этот запах смерти, тяжело висевший в воздухе.

— Это место битвы? — Я обернулся с вопросом к проводнику.

Он кивнул. Я огляделся по сторонам, затем поскакал галопом вперед. Копыта моей лошади увязали в грязи, и казалось, что сквозь эту вспенившуюся жижу сочится кровь. Я подъехал к тому месту, где Наполеон разбил лагерь в день своего окончательного поражения. Сидя в седле, я обозревал эту долину смерти.

Пшеница колыхалась от легкого дуновения ветерка. Мне казалось, что я слышу, как она шепчет мое имя. Я почувствовал, как странная легкость наполняет меня, я поскакал вперед, пытаясь стряхнуть ее. Но грязь под ногами засасывала меня все глубже и глубже. Я пустил коня галопом по полоске травы. Однако грязь все еще просачивалась. Я посмотрел вниз и увидел, что трава окрашена в красный цвет. Куда бы ни ступала нога моей лошади, везде из земли, пузырилась кровь.

Я огляделся по сторонам. Я был один. Не было никаких следов моих спутников, небо вдруг потемнело и окрасилось пурпуром. Все звуки смолкли — пение птиц, стрекотание кузнечиков, шелест пшеницы. Тишина, как и небо, была холодной и мертвой. Никаких признаков жизни по всей широкой равнине.

Вдруг из-за холма до меня донесся еле уловимый звук. Это была барабанная дробь. Она смолкла, затем сильнее, чем прежде, раздалась вновь. Я направил туда своего коня. Бой барабана стал убыстряться. Когда я взбирался на холм, дробь, казалось, эхом отдавалась в небесах. Достигнув вершины, я остановил лошадь. Сидя в седле, я наблюдал разворачивающуюся передо мной картину.