Тайная жизнь
Шрифт:
В диалоге «Федон» Платон поясняет понятие anamnesis. Чтобы перейти от «казаться» к «быть», необходимо вспомнить, чему была родственна душа, чему создало помеху тело. Платон определяет философию как упражнение в смерти, необходимое для того, чтобы душа вновь ожила, воскресила в памяти прежние родственные связи (а тело переходит наконец в состояние призрака).
Это упражнение в смерти, пишет Платон, есть философская инициация.
Однако еще до философской инициации — и даже до того, как во всех обществах
Любовь совершает обратный акт: не упражнение в смерти, а упражнение в рождении. Вот почему, кстати, любовь с первого взгляда сравнивают с ударом молнии: внезапное fulguratioсвета, — так внезапно возникает свет при рождении.
Это упражнение в жизни, которое происходит прежде, чем тело становится живым (то есть прежде, чем душа становится призраком, двойником тела, личной внутренней первопричиной).
Две цивилизации были склонны к первоначальной недееспособности: Римская империя и Китайская империя.
Монтень для собственного пользования сформулировал правило: во избежание страданий от бессилия надо быть готовым к тому, что потерпишь неудачу.
Стендаль писал: «Если в сердце поселяется зерно страсти, вместе с ним поселяется и зерно возможного фиаско».
Аргумент III. Определяя понятие любви, Стендаль говорит о кристаллизации. Я говорю об избавлении от чар. Эти понятия противоречат друг другу.
Кристаллизация не соответствует вожделению. Кристаллизация и фиаско у Стендаля соответствуют завороженности и изнеможению у древних римлян.
Завороженность: древний свет окружает нимбом тело и лицо, одаряя их божественной властью и божественным богатством.
Стендаль пишет: «В соляных копях Зальцбурга в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, оголившуюся за зиму; два или три месяца спустя ее извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами; даже самые маленькие веточки, не больше лапки синицы, украшены бесчисленным множеством подвижных и ослепительных алмазов; прежнюю ветку невозможно узнать» [103] .
103
О любви. Пep. М. Левберг, П. Губера.
Кристаллизация производит слабость зрения: в порыве припоминания и с помощью воображения оно безгранично приукрашивает видимое, так что любовник и любовница, добавляет Стендаль, оказываются не в силах оказать сопротивление.
Речь, разумеется, идет о завороженности, хотя описана она точнее, чем в античных текстах. Речь о том, чтобы видеть, не видя, и представлять себе то, что доступно видению в этот самый момент, чтобы не видеть это по-настоящему.
Избавление от чар есть следующий этап, и именно этот этап ослабляет fascinus.
Следствие. Я рассматриваю фиаско как первичное, зачарованное, беспокойное, инфантильное, зародышевое или, скорее, внутриутробное состояние. А вожделение — как состояние разочарованное, разочаровывающее, разобщающее, воздвигающее; иными словами — подростковое, а затем зрелое.
Вся моя жизнь доказывает, что недостаточность речи и половое бессилие являются лишь двумя сторонами одной медали.
Стендаль приводит высказывание
Настоящая тишина — это пробел, который может прервать даже саму тишину.
Я буду называть настоящей тишиной то, что прерывает внутреннюю речь, музыку, внимание, чтение. Смерть прерывает нечто определенное, схожее, конкретное, сравнимое с чем-то другим. Это прерывание кроется в нас и возникает не только при смерти.
Прерывание — это тень преждевременного и неуверенного начала зарождения всех существ, которые не рождаются сами собой. В смерти не участвует какая-то существенная часть природы. Прерывание — это настоящая тишина, оно присутствует в нашем теле, в нашей мысли, в каждой ночи — по два-три раза, не считая сновидений, — в каждом произведении, даже в самой нашей половой принадлежности. Речь не в силах оправдать бессилие, которое внезапно овладевает fascinus, когда его вожделение оказывается недостаточным и он остается в состоянии младенческого пениса; заверения в любви тут бессильны; следует доверить эту тишину тишине; следует просто молчать.
<…>
Глава тридцать вторая
Я пытаюсь написать книгу, в которой я излагал бы мысли, возникающие, когда я читаю.
Меня совершенно восхитило то, что попытались совершить Монтень, Руссо, Стендаль, Батай [104] . Они смешивали размышления, жизнь, вымысел, знание, как если бы речь шла о едином организме.
Пять пальцев одной руки ухватывают нечто.
Глава тридцать третья
Мазохизм
104
Батай Жорж(1897–1962) — французский философ и писатель, стоявший у истоков постмодернизма.
Вновь оказавшись в воде, рыбы радуются и погружаются в свою стихию. Едва выскочив из наших рук, они не помнят уже ни наших рук, ни нас. В их памяти, должно быть, остается лишь свет и удушье.
Я полагаю, что мы ощущаем то же (то же, что рыбы на воздухе и на свету) перед лицом тьмы и бессилия.
Сила привязанности не зависит от условий ее возникновения. Некая несбыточная мечта внезапно смущает душу и увлекает вас за собой, неодолимая, как лавина, которая давит все, что случайно оказывается у нее на пути на склоне горы.
Всякая любовь неотделима от того, что ее подхватило и увлекло за собой.
Смысл ни одной на свете любви не поддается расшифровке.
Тело тянется неизвестно к чему, к тому, что никогда не наступает.
Чревоугодие — это первоначальный отпечаток, ставший осознанным.
Нос подчиняется прошлому.
Следствия. Все чревоугодники — рабы. Все удовольствия носят мазохистский характер.
Химическая, фосфоресцентная, растительная, животная, плотоядная поляризация предшествует тому, что древние римляне описали как fascinatio fascinus. Это коллективное «мы», которому страшно. Это уже не какое-то отдельное «я», способное испытывать страх.