Тайник

Джордж Элизабет

— Да ты меня хотя бы слышишь? — с болью спросил Фрэнк. — Ты сам был одним из них. Ты сдал своих товарищей. Ты пошел к нацистам. Ты заключил с ними сделку. И прожил шестьдесят лет, отрицая это.

— Я никогда… — Грэм шагнул к нему, решительно сжав руку в кулак. — Люди погибли, ты, ублюдок. Хорошие люди — не тебе чета — предпочли умереть, но не подчиниться. О, их предупреждали, конечно. Сотрудничайте, говорили им, крепитесь, главное — выстоять. Король вас бросил, но он не забыл, он помнит, и настанет день, когда все кончится и он снимет перед вами шляпу. А пока

делайте вид, как будто подчиняетесь приказам фрицев.

— Вот, значит, как ты себя успокаивал? Ты просто вел себя как парень, который притворяется, что сотрудничает? Сдал своих друзей, посмотрел, как их арестовывают, разыграл шараду с собственной депортацией, зная, что все это сплошной блеф. Кстати, а куда они отправляли тебя, па? Где они тебя спрятали на время твоей «отсидки»? А когда ты вернулся, никто не заметил, что для джентльмена, проведшего год в тюрьме, да еще и в военное время, ты слишком хорошо выглядишь?

— У меня был туберкулез! Мне пришлось лечиться.

— Кто ставил тебе диагноз? Уж не здешний врач, наверное. А если мы проведем анализ — знаешь, такой, который показывает, болел человек когда-нибудь туберкулезом или нет, — какой будет результат? Положительный? Сомневаюсь.

— Ты несешь чушь, ясно? — взвизгнул Грэм. — Чушь, чушь, чушь. Дай эту бумажку сюда. Слышишь, Фрэнк? Дай ее сюда.

— Не дам, — сказал Фрэнк. — И говорить с журналистами не позволю. Потому что если ты скажешь им… папа, если ты им скажешь…

И тут весь ужас происходящего нахлынул на него: жизнь, которая обернулась ложью, и та роль восторженного дурачка, которую он сам играл в ней, ничего не подозревая. Все пятьдесят три года своей жизни он преклонял колена перед храбростью своего отца, и все лишь для того, чтобы узнать: поклоняться золотому тельцу было бы не в пример лучше. Горе, которое обрушила на него запоздалая мудрость, было непереносимо. Ярость, с которой оно мешалось, готова была затопить и расколоть его мозг. Он отрывисто заговорил:

— Я был ребенком. Я верил…

Тут голос изменил ему.

Грэм поддернул штаны.

— Это еще что? Слезы? И больше у тебя за душой ничего нет? Вот нам в свое время было о чем плакать. Пять долгих лет ада на земле, Фрэнки. Пять лет, мальчик мой. Но разве мы лили слезы? Разве мы заламывали руки и спрашивали, что делать? Разве мы сидели как святые и ждали, пока кто-то другой выгонит наци с нашей земли? Да ничего подобного. Мы сопротивлялись, вот что. Мы рисовали знак победы. Мы прятали радиоприемники в кучах навоза. Мы перерезали телефонные провода, снимали уличные знаки и прятали пленных, когда тем удавалось бежать из лагерей. Мы принимали у себя британских солдат, когда те проникали на остров как шпионы, хотя и знали, что за это полагается расстрел без суда и следствия. Но разве мы плакали, как дети? Разве мы лили слезы? Разве мы пускали слюни и размазывали сопли? Ничего подобного. Мы вели себя как мужчины. Потому что мужчинами мы и были.

И он пошел к лестнице.

Фрэнк смотрел на отца в изумлении. Он понял, что версия истории по Грэму Узли прочно укоренилась у того в мозгу

и вырвать ее оттуда будет непросто. Доказательства, которое Фрэнк держал в руках, для старика не существовало. Точнее, он не мог позволить ему существовать. Ведь для него признаться в предательстве было все равно что признаться в убийстве хороших людей. А на это он не пойдет. Никогда. И с чего это он, Фрэнк, решил, что отец возьмет и сознается?

Тем временем отец добрался до лестницы и начал подниматься наверх, хватаясь за перила. Фрэнк едва не бросился вперед, чтобы помочь ему, как обычно, но вдруг обнаружил, что не может прикоснуться к отцу. Ему пришлось бы положить правую руку на плечо Грэма, а левой обхватить его за пояс, но сама мысль о таком контакте стала вдруг невыносима. Поэтому он просто стоял и смотрел, как старик ползет вверх по лестнице из семи ступенек.

— Они придут, — сказал Грэм, обращаясь к себе, а не к сыну, — Я ведь позвонил им. Настало время правде выйти наружу, и я все им расскажу. Я назову им все имена. И все получат по заслугам.

Беспомощно, словно маленький мальчик, Фрэнк возразил:

— Но, папа, нельзя же…

— Не смей говорить мне, что можно, а что нельзя! — проревел с лестницы старик. — Да как ты смеешь указывать отцу, что ему делать, а что нет, черт тебя побери? Мы все страдали, да. Многие погибли. И некоторые за это заплатят. И точка. Слышишь меня, Фрэнк? Точка.

Он повернулся. Крепче ухватился за перила. Пошатнулся, поднимая левую ногу на следующую ступеньку. Закашлялся.

И тогда Фрэнк бросился вперед, потому что ответ был прост, он был сутью всего. Его отец говорил то, что считал правдой. Но правда, которую знали они двое — отец и сын, — заключалась в том, что кто-то должен был заплатить.

Добежав до лестницы, он в несколько шагов взлетел по ней. Остановился на расстоянии вытянутой руки от Грэма. И со словами «папа, о папа» уцепился за отвороты отцовских брюк. И дернул за них, быстро и резко. Когда Грэм рухнул вниз, он отошел в сторону.

Голова старика с громким стуком ударилась о ступеньку. Падая, Грэм испуганно вскрикнул. Его тело бесшумно съехало по ступенькам вниз.

21

На следующее утро Сент-Джеймс и Дебора завтракали в отеле у окна, которое глядело на маленький садик, где пышно разросшиеся анютины глазки образовывали вокруг лужайки нарядный бордюр. Они как раз делились друг с другом своими планами на день, когда к ним вышла Чайна, вся в черном, точно призрак.

Она поспешно улыбнулась, как будто извинялась за то, что навязалась им так рано, и сказала:

— Мне надо идти. Заняться чем-нибудь. Не могу сидеть сложа руки. Раньше приходилось, но теперь — нет, а нервы на пределе. Наверняка что-нибудь найдется…

Тут она, наверное, сама заметила, что говорит путано, потому что умолкла, а потом кисло сказала:

— Прошу прощения. Я, наверное, чашек пятьдесят кофе выпила. С трех часов не сплю.

— Выпей апельсинового сока, — предложил ей Сент-Джеймс — Ты завтракала?