Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина
Шрифт:
Еще одна католическая святая, чье мироощущение ему очень близко, — столь популярная теперь кармелитка Тереза из Лизье, «Тереза Младенца Иисуса», открывшая путь духовного детства. И Толкин, и св. Тереза верили, что святости достигают не только великими подвигами смирения и героизма, но и на «малом пути» повседневной жизни, который начертан у нас под ногами самим Богом. Здесь снова вспоминается духовность Коссада. «Ведет дорога все вперед…» [67] , — поется в походной песенке Бильбо, а для Толкина важно идти по дороге с надеждой, полагаясь не столько на собственные силы, сколько на Божью помощь. «В любой миг нашей жизни важно только то, каковы мы и что делаем, а совсем не то, какими мы намерены стать и что собираемся сделать» (L 40).
67
Пер. И. Гриншпун.
Именно таков непритязательный героизм Фродо — когда хоббит добровольно вызывается взять
68
Тереза умерла от туберкулеза; ее последние месяцы обернулись физической и духовной пыткой, причем больная лишилась даже утешения верой: оно ушло либо оказалось погребено так глубоко, что Тереза его уже не сознавала. В недавние времена мать Тереза Калькуттская, как выяснилось после ее смерти, большую часть жизни страдала от отсутствия веры, при том, что даже в такие периоды просто–таки излучала радость и надежду. Распятый Иисус, всеми оставленный, тоже испытал нечто подобное — и даже худшее. Без Него, это страдание, — а его в той или иной мере испытали все святые, — осталось бы только пагубным. Однако в Нем и благодаря Ему страдание оборачивается искуплением. И оно тоже становится таинством, зачастую как человеческим, так и божественным, соединяющим человека и Бога.
В строгом смысле слова, Фродо — не святой, как и многие другие, чей путь пролег через землю тени. Порою им не дано ощутить вкус победы, и даже успех для них — жизнь, подобная смерти. Раны их слишком глубоки. Однако в миг безмерной усталости, когда осознанная надежда угасла, нежданно–негаданно восходит солнце. С палубы корабля, плывущего над сферой земли, Фродо видит, что «серая пелена дождя… превратилась в стеклянно–серебристый занавес и поползла в сторону, и взору предстало белое побережье, а за ним — дальняя зеленая страна в лучах быстро восходящего солнца».
Глава 4. Да будет так!
Толкиновское «Средиземье» прочно коренится в английском «Мидлендсе» [69] . Его ландшафт, животные и растения изображены ярко, живо, с любовью. Письма Толкина, как и книги, выдают человека, чуткого к красотам природы. Вот как, например, он описывает одетый инеем садик в Оксфорде после Рождества:
Вчера иней лег еще плотнее, еще сказочнее. Когда проглянуло солнце (около 11), стало так красиво, что просто дух захватывало: деревья точно застывшие фонтаны белых, ветвящихся струй на фоне золотого зарева и бледной прозрачной голубизны высоко над головой (L 94).
69
Мидлендс (Midlands) — Центральные графства Англии.
В своей книге «В защиту Средиземья» (Defending Middle—Earth) Патрик Карри объясняет духовность Толкина его любовью к природе. Действительно, в 1960–х и 1970–х годах «Властелина» приняли «на ура» хиппи и «зеленые» — оппозиция так называемому «военно–промышленному комплексу», — и отчасти поэтому литературные круги отмахнулись от него как от «культовой книги».
В то же время Толкин изображает природу как одушевленное средоточие чар, что на первый взгляд противоречит традиционным христианским взглядам. Собственно говоря, Карри (не христианин) хвалит автора за неоязыческий характер книги. Леса и долины, горы и бури, смены дня и ночи и времен года описаны настолько реалистично, что читателям кажется, будто они и впрямь побывали в Средиземье, — и при этом невозможно избавиться от ощущения, что здесь происходит нечто большее, чем видно невооруженным глазом. Лис, которому «случилось пробежать по своим делам», остановился и обнюхал хоббитов, уснувших у корней дерева под открытым небом, и заметил про себя: «Неладно это, ох неладно!» (глава «Трое — компания что надо»). Возможно, пресловутый лис забрел сюда из совсем другой истории; однако ясно, что в Средиземье птицы бывают и вестниками (например, Радагаста), и шпионами (Сарумана). Деревья — по крайней мере в Фангорне и в Древнем лесу — могут двигаться, разговаривать, а в воздухе и в воде присутствуют незримые силы.
Не совсем справедливо упрекать христианскую церковь (как делают многие и по сей день) в том, что она вырубила «священные рощи» Европы, равно как нельзя ставить христианству в вину экологический кризис. Ветхозаветный наказ «наполняйте землю и обладайте ею» [70] подразумевает лишь разумное и бережное управление природой, словно мы — священники и наместники. Во многих случаях новые церкви сознательно сохраняли прежние культовые сооружения. Папа Григорий I настоятельно советовал святому Августину поступать
70
Быт 1:28.
В биографии св. Франциска Ассизского Честертон объясняет, почему с приходом христианства природе больше не поклоняются [71] , зато теперь ее можно любить по–новому, по крайней мере тем, кто глубоко постиг истинный смысл Евангелия. Человек «вытравил из души последний след поклонения природе и потому может вернуться к ней» [72] . Да, некоторых идолов пришлось ниспровергнуть, а некоторые храмы — очистить, но ко времени святого Франциска «цветы и звезды обретают первоначальную невинность, вода и огонь уже достойны стать братом и сестрой святому» [73] . Именно этот францисканский дух и пронизывает сочинения Толкина. Мы вспоминаем, что святой Франциск и его ученики, подобно многим кельтским святым, при случае разговаривали с животными так, словно те их понимают (собрат Гандальва, маг Радагаст Бурый, друг птиц и животных, явственно предстает воплощением святого Франциска).
71
Читатели первого издания этой книги, заявившие о себе как о язычниках, возражают против подразумеваемого утверждения о том, что язычники «поклоняются» природе: им предпочтительно слово «почитают». Контраст между христианством и (современным) язычеством, по всей видимости, заключается в понятии трансцендентного Бога, в то время как язычество подчеркивает божественную имманентность. Гармоничная христианская концепция (как она представлена у Толкина) включает в себя как трансцендентность, так и имманентность. Наилучшим образом, на мой взгляд, анализ их взаимоотношения представлен Анри де Любаком. «Те, кто отстаивают имманентность, отвергают трансцендентность, в то время как те, кто верит в трансцендентность, не отрицают имманентности. Более того, они в достаточной мере постигли идею трансцендентности, чтобы понять: она неизбежно подразумевает имманентность», — по крайней мере, понять это им следовало бы (Н. de Lubac, The Discovery of God, William Eerdmans, 1996, p. 94).
72
Цитируется в переводе Н. Трауберг.
73
G. K. Chesterton, Saint Francis of Assisi, in The Collected Works of G. K. Chesterton, Vol. II (Ignatius Press, 1986), p. 44.
Чтобы понять мир природы так, как изображает его Толкин в своей книге, надо заглянуть глубже — и прочесть Сильмариллион. Сам Толкин сокрушался, что ему «пришлось публиковать это все вверх тормашками и в обратном порядке», и считал, что читателям важно восстановить истинную последовательность событий (L 191). Сильмариллион, несомненно, идет первым. Перед нами — подборка документов разного происхождения, отличных друг от друга по стилю и приведенных более или менее в исторической последовательности, нечто вроде эльфийского Ветхого Завета. Однако книга заключает в себе неповторимую красоту и величие, что особенно ощутимо, если читать текст вслух, себе самому или другим. В конце концов, Сильмариллион создавался как часть традиции, в рамках которой сказания читают нараспев, как стихи. На читателя обрушивается лавина эльфийских имен, способствующая обаянию книги, ибо, как мы уже убедились, поэтическое ведение Толкина коренится в придуманном им языке и в отзвуке музыки, который он ощущал в словах. Нам очень повезло, что не приходится читать всю книгу по–эльфийски; а ведь именно этого хотел автор.
Таким образом, имена — это никак не ярлыки властно развешанные, чтобы читатель смог отличать персонажей друг от друга. Произнесенное вслух имя обладает немалым могуществом. Для большинства из нас имена неясны и смутны; однако, если бы мы прочитывали их, обладая чуткостью Толкина, каждое имя открывало бы нам некую мысленную панораму, пробуждая магию изначальной сопричастности: а тогда все до одной сущности были проницаемы для Слова, через которое обрели бытие.
Дабы ограничить свой легендариум определенными временными рамками, Толкин создал миф о сотворении мира. Текст этот крайне значим: он не только содержит потрясающие по силе воздействия фрагменты, но и является ключом к пониманию мифологии в целом.
Создавая повесть о Начале Дней, Толкин черпал материал из множества известных ему легенд, а также из иудейского и христианского предания, которые считал истиной. Он пытался написать рассказ, который дополнял бы Книгу Бытия, не вступая с ней в противоречие. Любые разночтения с библейским повествованием объясняются тем, что события изложены с точки зрения не людей, но эльфов–нолдор: именно в такой версии история пересказана Бильбо и Сэму в Ривенделле.