Тайное становится явным

Зверев Сергей Иванович

– А голосок у вас и в самом деле неважнецкий, – совершенно справедливо заметил Пургин.

– Какой есть… – прошептала я и замолчала.

– Ладно, Любаша, хватит прикидываться колоском, прибитым градом. Это не в ваших правилах. Немедленно берите билет и прилетайте в Иркутск. И никаких отговорок, вы слышите?

– Я боюсь выходить на контакт, – со всей откровенностью врезала я. – Никуда не поеду.

– Выходит, вас хорошенько прижали, – задумчиво изрек Пургин после долгой паузы и вновь впал в задумчивость. Потом встрепенулся: – Я хорошо понимаю ваши терзания, Любаша. В свое время я прошел через аналогичные. Открою по секрету – лично меня

можно не бояться. Вчера вы звонили Зуеву из энского аэропорта, через два часа перезвонили с Главпочтамта. У филиала прямая связь с Энском – вас могли задержать в любую минуту. Мало того – прошедшую ночь вы провели в квартире некой Светланы Губской – вдовы погибшего оперуполномоченного Железнодорожного РОВД. Признайтесь, Люба, – разве вам не дали выспаться?

Я молчала. От такой неразберихи поневоле замкнешься. Кто друг, кто враг? – злодеи сменяются своими в доску, свои оборачиваются злодеями…

– Мне и Веберу (начальнику иркутского филиала) вовсе не хочется приносить вас в жертву, Любочка, – убаюкивающе продолжал Пургин. – Даже невзирая на то, что вы провалили последнее задание. Обстоятельства были выше вас, допускаю. Врагов больше, вас меньше… Ну что вы молчите, как неживая? Я мог арестовать вас и не арестовал – согласны?

И сейчас может…

– Согласна, – процедила я сквозь зубы. Кольцо физически ощутимого ужаса сжималось вокруг горла. Я не могла его разорвать. Нужен любой друг. Пусть странно, пусть опасно, но телефонный абонент оставался единственной связующей ниточкой между мной и Тумановым.

– Необходимо встретиться и душевно поговорить, Люба. От вас не убудет, обещаю. Ничто так не сближает, как общие враги.

– Я боюсь ездить без почетного эскорта, Серафим Яковлевич…

Пургин сегодня был воистину покладистым дядечкой.

– Хорошо, я прилечу, Люба. Уйдите из вдовьей ночлежки и больше в ней не появляйтесь. Сейчас десять утра. В восемнадцать ноль-ноль по местному времени находитесь… Э-э… Помните свое увлечение? Ну, клуб по интересам?

– Конечно, Серафим Яковлевич…

Гимнастика тайцзицюань. Не было у меня в Иркутске иных увлечений.

– Та же улица – она есть в любом населенном пункте свыше сорока дворов. К номеру дома добавьте четыре.

– Я поняла, Серафим Яковлевич.

– Умничка. Не опаздывайте. И не забывайте, Любочка, – на прощание Пургин позволил себе пошутить, – что время, которое у нас есть, – это деньги, которых у нас традиционно нет…

Пургин прибыл на рандеву не один. Его сопровождали крепкие ребята – то ли верные «делу демократии» сотрудники энской конторы, то ли в разовом порядке завезенные из соседнего региона – меня не волновала их «прописка». Девочка созрела. Будь что будет, решила я, а повезет – там и помолишься. Суровые личности с физиономиями, говорившими, что у их обладателей присутствуют все положительные мужские качества, кроме интеллекта и чувства юмора, впихнули меня в невзрачный микроавтобус и долго возили по городу, избавляясь от возможного хвоста. В конечном итоге привезли куда-то в район бывших обкомовских дач, где не было никого и ничего, кроме густого запаха хвои, неухоженных аллеек и молчаливых особняков да одинокого дворника – медитирующего мужичонки лет тридцати пяти, наглядно изображающего, как не надо работать метлой.

Пургин встретил гостью на пороге однообразно роскошного особняка, по-отечески приобнял (папочка…) и, шлепая штиблетами, сопроводил в отделанную мореным дубом гостиную. Домик явно недавно расконсервировали. Основная

часть мебели оставалась в чехлах, оголили большой диван, два кресла да журнальный столик, накрытый в полном соответствии с особенностями национального гостеприимства. То есть много всего, а есть нечего.

– Без выпивки, конечно, никуда, – пробормотала я.

– А что за негр без банана? – расплылся Пургин. – Присаживайтесь, Любочка. Разговор будет долгим и насыщенным. Если, конечно, вам есть что сказать.

Я присела. Диван прогнулся, приняв мою форму (или я приняла форму дивана), и сразу навалилось расслабление. Расклеились мозги, ослабли мышцы. Нет, не дураки его сюда поставили. Вовремя подсунутый диван, снабженный соответствующей набивкой, – это мощнейшее психологическое оружие.

– Вы отлично выглядите, Любочка.

Надо отдать ему должное – Пургин не страдал замашками заносчивого эфенди. Боевое партизанское (читай, пуританское) прошлое не отразилось на нем с отрицательной стороны. Серафим Яковлевич просто искренне не понимал, что такого благостного в роскоши, и почему все без исключения, кроме него, ее хотят. Он скромно сидел на краю кресла, одетый в простой тряпочный пиджак, и курил никому не нужные в наши дни папироски «Север», добываемые им через родственников в Северной Эвенкии, имевших выход на еще не иссякшие склады госрезервов.

– Спасибо, – кивнула я. – Я в таком возрасте, Серафим Яковлевич, что если не буду каждый день отлично выглядеть, через год стану никому не нужна. Даже «Бастиону» – в качестве безымянной жертвы.

– Я не понимаю, о чем вы, – Пургин пожал плечами. – Ваши шпильки больно ранят, и, увы, они не по адресу. «Бастион», если вы еще не поняли, понятие многомерное и весьма многоэтажное, чтобы применять к нему обобщающие выводы. Давайте пойдем от простого, – Серафим Яковлевич пересел в кресло поближе к столику. – Что вы предпочитаете: портвейн, коньяк, «Либфраумильх», джин с тоником?

– Предпоследнее, – подумав, выбрала я, – в отчаянно малом количестве.

– Ну уж нет, извините. Гулять так гулять, – Пургин вынул уже отштопоренную пробку и налил доверху в длинноногий фужер. В свой капнул – как из пипетки – «Арагви». – Буду с вами откровенен, Люба. Очень хочется вас напоить – чтобы вы забыли о своих страхах, доверились мне и рассказали, как на исповеди, свою печальную историю.

– Всю?

– Всю. Без утайки.

– С сопливого детства?

– С того дня, когда «Бастион» впервые поимел на вас виды.

Я рассказала все (обстановка в приглушенных тонах располагала). С того судьбоносно-злополучного дня, когда в моей квартире на Путевой раздался телефонный звонок, чуть не заставивший меня выронить отказавший утюг, и гэбэшник от бога некто Сизиков (по имени Борька, по кличке Гулька) поинтересовался, как мои дела. А закончила вчерашним визитом к старику-архивариусу, смертоописанием действующих лиц и похищением ящиков с архивами. Нет, не оттого я ему рассказала, что не производил Серафим Яковлевич впечатления пустобреха и неумейки. И не оттого, что боялась мер воздействия. Проще. Я облегчала душу. По мере повествования за окном темнело. Зажглись настенные канделябры (один в форме диадемы, другой кокошника). Со стороны Оби хохотали вечерние водоплавающие, где-то на соседних дачах играла музыка. Падал уровень коньяка в бутылке. Пока я сидела, голова работала, и состояние казалось терпимым. Но в том и подковырка слабого алкоголя – его можно поглощать ведрами, пока не встанешь. А встанешь – рисуй на себе крест. Земля не удержит.