Тайное становится явным

Зверев Сергей Иванович

– Привет, мать, – улыбнулся мальчик.

– Салют пионерам, – улыбнулась женщина. При виде детей ее глаза потеплели. Впалые щеки покрылись румянцем.

– Кто такие пионеры? – мальчик повернулся к девочке.

– Я потом тебе расскажу, – прошептала девочка. Затем подняла голову и, заметно волнуясь, спросила:

– Как он, тетя Дина?

Женщина кивнула:

– Сегодня гораздо лучше.

Она открыла сумочку и, пошуршав дамскими принадлежностями, достала ключ.

– Идите в гостиницу, дети. Но прошу вас – ничего предосудительного, договорились? Я бы рада вас проконтролировать, но у меня через полчаса встреча. Антон, отвечаешь.

– Ладно, мать, Антон за базар ответит, – мальчик в присутствии матери совершенно не комплексовал. – Но ты, маман, опять забыла нас субсидироватъ. Алиса пухнет с голоду, да и я, честно говоря, чего-нибудь бы укусил.

Последовал процесс передачи денег, в ходе которого мальчик сохранял достоинство, а девочка застенчиво смотрела себе под ноги. А когда они уходили, девочка несколько раз оглядывалась и пристально смотрела женщине в глаза – словно пыталась в них прочесть важную для себя информацию.

Но вскоре мальчик взял ее за руку, и она больше не оборачивалась. Они обогнули кафе (бумажка в сто евро достаточно веский повод не размениваться на дешевые забегаловки) и ушли в сторону города – к авеню Форжирак.

Женщина задумчиво смотрела им вслед. Усилился ветер. Две одинокие пальмы, наклоненные к морю, взметнули метелки. Дикой розой «перекати-поле» прошелестел пустой мусорный мешок. Пенсионер поежился, сгреб в охапку лабрадора и отправился к лестнице.

Женщина прошла по берегу. За скалой Кричащей ласточки, когда из виду скрылась клиника Святого Патрика и показался внушительный «алькасар» местного авторитета Луи Прусто – бензинового и рулеточного короля, – она села на камень и стала смотреть на море. Но бирюза и ультрамарин не помогли стереть из памяти лицо больного. Нестареющее, но изможденное лицо, полностью седая голова («Белеть дальше некуда, – отшутился он, – буду лысеть»). «Кто вам этот человек, мадемуазель, муж?» – спросило местное светило, специалист по нейролингвистическому проникновению в психику доктор Филипп Лесьер. «Больше, чем муж, – не смущаясь ответила женщина, – у нас неразрывно связанные судьбы. Его жизнь – это моя жизнь. Поэтому, вы понимаете, доктор…» – «Я все понимаю, мадемуазель, – Лесьер поднял руки, как бы защищаясь. – Но и вы должны понять. Ваш… мм… друг не поддается психотерапии. Он сильная личность, замкнутая и угрюмая, а именно такие подвержены внушению в наименьшей степени. Он воздвиг себе барьер – интуитивно-аффективный, то есть отвергает все, что не вызывает его подсознательного доверия или уверенности. Это ломает мои усилия. Преодоление барьеров подразумевает умелое подстраивание под них. Другого пути нет. По крайней мере, я не знаю. А этого как раз не получается. Трудный пациент, трудный… Нет, что вы, мадемуазель, его ни в коей мере нельзя назвать душевнобольным – он нормален, как мы с вами. Но очень тяжелая форма депрессии, очень тяжелая… В его мозг пытались забраться и подчинить его чьей-то воле. Он выкарабкался – опять же благодаря своей силе и замкнутости. Но срывы неизбежны. К сожалению, мадемуазель, эти приступы угнетенного состояния с головной болью будут продолжаться – не всегда, но какое-то время. Требуется долгое лечение – оно неизбежно, для начала – клиника, в дальнейшем – строгое наблюдение и уколы, уколы и еще раз уколы. Мне очень неприятно говорить вам, мадемуазель, но лечение… гм… будет стоить…»

Он мог и не извиняться. Женщина понимала – бесплатно можно только умереть. Домик под Старо Гряцо заложен и перезаложен, текущий счет в «Прага-банке» похудел, на виллу на улице Павла Грачека зачастили представители риелторских агентств. «Помимо прочего, мадемуазель, – продолжал доктор, – ваш… мм… друг сильно физически ослаб. Он ведь был ранен? «Да, – подтвердила женщина, – в России он подвергся бандитскому нападению и весь август пролежал в госпитале города Иркутска…» – «Я не знаю такого города, мадемуазель, – Лесьер смущенно кашлянул. – Но подлечили его на совесть – снимаю шляпу. Лишнее подтверждение – ваш друг человек незаурядной выносливости. Иной бы не выжил после таких ранений… Пять попаданий, вы говорите? М-да… Боюсь, мадемуазель, – тут доктор сделал умное лицо, многозначительно давая понять, что компетентнее и всезнающее его нету существа, – что именно эта тяжелая болезнь и пошатнула его слабое психическое равновесие. Одно влечет другое, другое влечет третье…» – «Но ничего безнадежного, доктор». – «О, нет, мадемуазель! – Лесьер всплеснул руками, – дело житейское, случается и не такое…»

А депрессия между тем усугублялась. Отдельные просветления и те редкие моменты, когда Туманов шутил, затмевала тотальная замкнутость. Лишь однажды случился проблеск. «Пашенька, я понимаю, ты огорчишься, но… извини, здесь Алиса, – вкрадчиво сказала женщина, – я не смогла оставить ее в Энске. Пойми меня. Она сущий дьявол… Устроила такую жуткую сцену – до сих пор мураши по коже. Я пережила настоящее Варфоломеевское утро, Пашенька. Зато теперь у нас есть два выхода: либо ты ее усыновляешь, в смысле, удочеряешь и терпеливо ждешь, пока ей улыбнется незнакомый встречный паренек; либо мы опускаем ее в анабиоз, через четыре года вынимаем, выдаем замуж за Антошку и сплавляем обоих куда-нибудь подальше, например в Коста-Рику…» Тут Туманов не выдержал, захохотал. Но очень быстро умолк и опять ушел в себя. А она осталась – как оплеванная, с улыбкой на губах и тоскливыми глазами, не зная, что делать – продолжать хихикать или тихонечко закругляться…

Память неслась галопом, погружая женщину в воспоминания; беспардонно вырывала, неслась дальше, погружала в новые… Через боль и «бездуховность» прорывались голоса. Мужской: «В вездеход обоих, там разберемся!..» Женский: «Да поласковее вы, чай, не макароны!» Опять мужской: «До Тогола киселя хлебать, времени в обрез, а вы с покойниками возитесь, коллега. Исупов – за баранку!»… Жуткая тряска, она металась в бреду. Иногда в глаза бросалось темнеющее небо, вершины деревьев, потом все в мире переворачивалось и наступало затмение. Был обезболивающий укол и чугунная голова, но раны все равно продолжали болеть. Была перестрелка и пробитые колеса вездехода, отчаянная трескотня над ухом и победные вопли людей в «индейской» раскраске, перестрелявших всех «плохих» и потерявших лишь самую малость – вездеход да сидящего за рулем Исупова… Волокуши из двух жердей и брезента, на которых транспортировали раненых да плюс какого-то моложавого гражданского семита с бледным лицом, не подающего признаков жизни… «Чем дальше в лес, тем ближе Канада!» – хохотал кто-то из неунывающих.

Грязно-зеленый вертолет в лесу на окраине Тогола… Кто вы есть, братцы – спасатели или «спасители»?.. Винт, полегшая трава, небо… Боль в бедре и белое лицо Туманова, лежащего на чьих-то ногах… Зона пасмурного неба, низкая облачность, задевающая деревья… Вертолет, летящий аккурат над облаками – риск неимоверный и нарушение всяческих инструкций… Крохотный аэродромчик, «фронтовая» авиация – допотопная, издающая ржавый лязг «аннушка» – «Запорожец» с крыльями. На чем отцы недолетали – мы долетаем! Исчезновение «ангелов-хранителей» (ушли, не попрощавшись, англичане хреновы…) Госпиталь под Иркутском, незнакомые люди, палата… Лихорадочная эвакуация из госпиталя – в связи с химерической угрозой, висящей дамокловым мечом… Неплохо оборудованная медсанчасть – из окна открывается вид на гарнизонный свинарник и фрагмент волейбольной площадки, где изредка появляются голые по пояс солдатики. Время несется вскачь. Вот кончился месяц под номером восемь… Следующий… Почти евангельское явление Пургина – на джипе, но зато с палочкой-посошком. «Вы злы, как сто один разъяренный далматинец, – нашла сравнение женщина, снисходительно поглядывая на босса. – Неужто проблемы, Серафим Яковлевич? Всем медали, а вам не дали?» – «Мы не орденопросцы, Дина Александровна, – огрызнулся Пургин. – Произошло небольшое недоразумение. Разгромлены филиалы «Бастиона» в крупных городах России. В том числе в Иркутске, Энске и, разумеется, Москве. И все в один день – как сговорились». – «А вдруг и вправду сговорились?» – тихо предположила женщина. «Разумеется! – рявкнул Пургин, – как видите, дело принимает скверный оборот… О, да вы идете на поправку?» – он сбавил тон и принялся с интересом обозревать больную. Женщина не стала выкомариваться. «Со мной порядок, Серафим Яковлевич. Но вот чего нельзя сказать о Туманове…» Ей не дали пожаловаться. «Вопрос решен, – отрезал Пургин. – Ваши документы на фамилию Эрлихов находятся в целости и сохранности и в случае необходимости выдержат даже дотошную проверку. Ваш друг прохиндей Антониди неплохой мастер сотворять липу. Побольше бы на Руси таких мастеров – глядишь, и жили бы иначе… – Босс через силу улыбнулся. – Туманов поедет отдельно, с благотворительной миссией Красного Креста, совершающей вояж по городам Сибири. Отныне он офицер Российской армии. Вы не поверите, Дина Александровна, но есть еще такие чудаки, которым не чужда сердобольность. Колесят по Руси, собирают по госпиталям раненых солдатиков и офицериков, а потом долечивают их где-нибудь в непыльной Лозанне или под Карловыми Варами. Ну, не всех, конечно, всех долечивать – извините, Европа сломается. Так, отдельных… Очень престижно, знаете ли, числиться в спонсорах подобного рода богоугодия. Затрат, как говорится, на копейку, а навара – на пятьсот… А вы, Дина Александровна, поедете через Турцию. Во Франции встретитесь, не волнуйтесь». Женщина долго переваривала услышанное, после чего поинтересовалась, а из чего, собственно, проистекает такая забота о благе ближнего. Ведь не из книжной же человеческой благодарности? «Благодарите своего ангела, – ухмыльнулся Пургин. Потом немного помялся и добавил: – Да и ваш покорный слуга, Дина Александровна, не такой уж безжалостный лесной хищник, как вы думаете».

У Дины Александровны сложилось несколько иное мнение. Но от добра добра не ищут. Да и не было у нее другого шанса, последний, как ни взвешивай…

Международный терминал имелся только в Энске. Еще один – в Омске, но Омск – это совсем другая история, не имеющая к нашей никакого отношения. Что-то ее смутило и не дало провести в уединении отпущенные два дня до рейса. Она перебирала в сумочке два одиноких паспорта, думала, думала… Надумав, взяла такси и от «Оловяшки», где снимала угол в частной хижине, покатила на Громова… Истерика была громогласной. Даже в лучшие свои года она бы не сподобилась на такой концерт. В первые минуты Алиса плакала, бросалась на шею, потом махала кулачками, дралась, гневно топала ножками.

– Возьмите меня с собой, тетя Дина!!! – орала она и обливалась слезами, как фонтан водой. – Да я у вас ни копеечки не съем!!! Да я впереди паровоза побегу!!! Возь-ми-и-ите!!!

Не встречая адекватного сопротивления, сорвала с нее сумку, вытряхнула содержимое на кровать и с радостным воплем схватила свой паспорт.

– А-а-а!! – заорала, как будто ее режут. – Я так и знала!!! Вот он!! Вот он, тетечка Диночка!!!

До рейса на Анкару оставалось два дня. Волей-неволей (хотя больше волей, чем неволей) пришлось мириться с мыслью, что в Сиятельную Порту поедет пусть и не все семейство Эрлихов, но и не одна лишь «мать семейства», упорно делающая вид, будто у нее нет детей…

Дальняя часть кафе погружалась в тень. В полумраке под навесом выделялся бар, двое или трое посетителей. Бармен, священнодействующий над микшером. Противоположная сторона выходила на улицу Шарнель и, словно изгородью, была опутана всевозможной растительностью – большей частью вьюнами. Дорожки между столиками обрамляли веселые оранжевые бархатцы, цветущие до глубокой осени. С белых грибков спадали стебли страстоцвета. Плетеные стулья, незатейливые столики в тон грибкам. Проезжая часть проходила совсем рядом, в полуметре за бордюром, но зелень ее скрывала, отчасти глушила, а мягкий ход машин, снабженных экологически чистыми двигателями, и вовсе отодвигал на задний план.

Две женщины в темных очках встретились и приветливо кивнули друг другу. Одна уже сидела за крайним столиком, грея ладошками коктейль, и внимательно рассматривала полупустое заведение. Другая только подошла. Сделала небрежный знак изготовившемуся официанту – отдохни.

На вежливые приветствия и обсуждение погоды ушло секунд пятнадцать.

– У меня даже мысли не было, Олеся, что это окажетесь вы. Я подозревала кого угодно: Брянцева, Зарецкого, даже Антона Тереха… но только, извините, не вас. И лишь когда увидела в лесу тела с перерезанными горлами, все мужские и ни одного женского – тут меня и озарило… Скажите, вам не жалко было посылать этих людей на смерть? Впрочем, простите, Олеся, я занимаюсь риторикой. Работа есть работа.