Тайнопись плоти

Уинтерсон Дженет

— Скажи мне, чего ты хочешь, — я все сделаю.

Она гладит меня по голове.

— Я хочу, чтобы мы были вместе и забыли все прошлое. Забудь свою роль. Забудь, что было в других спальнях, с другими. Приди ко мне заново. Никогда не говори, что ты меня любишь, пока не придет день, и ты не докажешь это на деле.

— Но как я смогу это доказать?

— Этого я сказать не могу.

Лабиринт. Пройдите лабиринт, и ваше заветное желание сбудется. Но если вы не пройдете, то застрянете навсегда среди негостеприимных стен. Это что же, испытание? Недаром Луиза напомнила мне героиню готического романа,

и дело не только во внешнем сходстве. Похоже, она твердо решила, что я могу заслужить ее благосклонность, лишь полностью порвав со своим прошлым. В мансарде у нее висела картина Бёрн-Джонса «Любовь и паломница». Ангел в светлом одеянии ведет за руку измученную путницу со стоптанными в кровь ногами. Паломница — в черном, край плаща зацепился за острые шипы густых зарослей колючек, из которых они с ангелом только что вышли. Луиза тоже хочет вывести меня? Но желаю ли я, чтобы меня вели за руку? Она права, мне не хочется пока всерьез это обдумывать. У меня и оправдание для этого есть: надо что-то решать с Жаклин.

Идет дождь, когда я покидаю дом Луизы и сажусь в автобус к зоопарку. В автобусе битком, в основном — женщины и дети. Усталые измученные женщины усмиряют своих перевозбужденных чад. Один ребенок попытался засунуть голову своего брата в портфель, из которого на пол высыпались учебники, и молодая мамаша впала в неистовство. Она готова убить своего ребенка. Почему такая работа не учитывается в графе «рост национального дохода»? «Потому что неизвестно, как можно это посчитать», — отвечают экономисты. Они, наверное, не ездят в автобусе.

Я схожу у главного входа в зоопарк. Парень в проходной будке один, он устало положил ноги на турникет, мокрый ветер хлещет в окошко, и брызги долетают до его портативного телевизора. Он даже не глядит в мою сторону, когда я укрываюсь от мороси под плексигласовым слоном.

— Зоопарк закрывается в десять, — загадочно бормочет парень. — Но после пяти уже никого из начальства.

«Никого из начальства после пяти». Голубая мечта любой секретарши. На пару секунд это меня забавляет, но тут я замечаю Жаклин — она идет к воротам. Берет надвинут, чтоб защититься от мороси. Из хозяйственной сумки, набитой продуктами, торчат стрелки зеленого лука.

— Вечер, дорогуша, — буркает парень, не разжимая губ.

Меня она не замечала. Мне захотелось спрятаться за слоном, а потом неожиданно выскочить и пригласить ее поужинать.

Мне часто тянет на такие романтические фокусы. Это неплохой выход из различных реальных ситуаций. Ну кто пойдет ужинать в половину шестого? Или кому придет в голову предложить романтическую прогулку под дождем, когда вы с набитыми сумками, подобно тысяче озабоченно спешащих пассажиров, направляетесь домой? «Давай-давай, — подбадриваю я себя. — Вперед!»

— Жаклин! (Мой окрик достоин отдела криминальной полиции.)

Она поворачивает голову, лицо ее сияет, она радостно всучивает мне тяжелую сумку и поплотнее кутается в плащ. Идет к автостоянке, рассказывая мне попутно, как прошел сегодняшний день, что-то про кенгуру валлаби — нужно было его успокоить, а знаю ли я, что в зоопарке над ними ставят эксперименты? Им отрубают головы, живым — в интересах науки.

— Но это не в интересах валлаби?

— Нет,

конечно. Почему бедные животные должны страдать? Ты ведь не хочешь отрубить мне голову просто так, ради интереса?

Меня передернуло. Она, по-видимому, шутит, но на шутку не похоже.

— Зайдем куда-нибудь выпить кофе и съесть по пирожному.

Я беру ее под руку, и мы, обойдя стоянку, направляемся к чайной, которая обычно обслуживает посетителей зоопарка. Там хорошо, совсем по-домашнему, когда пусто, а сегодня посетителей как раз нет. Зоопарк отдыхает, зверье должно быть благодарно дождю.

— Ты обычно не встречаешь меня с работы, — сказала она.

— Обычно нет.

— Мы что-то празднуем?

— Нет.

Окна целиком покрылись капельками дождя. Ничего не видно.

— Это из-за Луизы?..

Кивок, я нервно кручу в пальцах десертную вилку, колени уперлись в жесткую крышку деревянного кукольного столика. Все как-то негармонично. Мой голос слишком громок, Жаклин — слишком маленькая, а женщина, автоматически выдающая пончики, рискует раздавить стеклянный прилавок, опустив на него мощную грудь. А вдруг она опрокинет пирамиду из шоколадных эклеров, и всех посетителей забрызгает поддельными сливками? Моя мама всегда говорила, что я плохо кончу.

— Вы с ней видитесь? — Это испуганный голос Жаклин.

Раздражением меня пробирает до печенок. Хочется зарычать — собака я и есть собака.

«Конечно, мы с ней видимся. Я вижу ее лицо на каждом углу, в каждом закоулке. На каждом заборе, на любой монете в кармане. Вижу ее, когда смотрю на тебя. Вижу ее, когда и не смотрю на тебя».

Конечно же, я не говорю ничего подобного, а начинаю мямлить обычное в таких ситуациях: да, понимаешь, все так изменилось… ВСЕ ИЗМЕНИЛОСЬ, тупая уловка. Да нет, это я все меняю. Ничто не меняется само по себе, это не времена года — течение событий меняют люди. Есть жертвы перемен — не бывает жертв вещей. Зачем прятаться в хитросплетения слов? Жаклин от этого легче не будет — легче будет только мне. Этим, наверное, я сейчас и занимаюсь.

Она говорит:

— Я-то надеялась на перемены…

— В переменах все и дело, понимаешь?..

— Я думала, перемены в тебе уже произошли. Я помню твои слова: что ты не будешь больше так поступать. Что ты хочешь жить по-другому. А мне сделать больно — так легко.

Она говорит правду. Не думаю, что мне удалось бы смириться с чтением утренних газет или возвращением домой к шестичасовым вечерним новостям. Хотя слова мои были искренними, это был обычный самообман.

— Понимаешь, Жаклин, я не хожу снова вокруг да около.

— А что же тогда ты делаешь?

Хороший вопрос. Можно подумать, что некий дух следит за мной с небес и на чистом английском языке объясняет мне, что именно я делаю. Хотелось бы мне иметь уверенность компьютерного программиста, убежденного, что на всякий правильно поставленный вопрос всегда имеется правильный ответ. Почему я не действую по плану? Как глупо это будет звучать, если я признаюсь, что ничего не понимаю, и пожму плечами — эдакое бессмысленное создание, что умудрилось влюбиться и не может объяснить, почему. С моим солидным опытом следует быть в состоянии объяснить, что со мной. Однако в голове у меня вертится одно-единственное имя — Луиза.