Тайны белых роз
Шрифт:
– Уходи, Лира, – выдохнул он, безжалостно отцепляя ее пальцы от своей одежды, едва переборов себя, чтобы не согреть их в своих ладонях, не украсть ее, любовь всей своей жизни, и не увезти на другой конец мира, туда, где их не достанет ее отец. Вот только он достанет их даже за границами миров”.
Неужели ее читательницам, – право слово, он не мог представить мужчину, читающего нечто подобное – действительно нравилось? А самое страшное – это нравилось Элизабет. И на что она растрачивала свой талант…
Чуть скривив губы, Винсент мельком взглянул на объем книги. Где-то одна четвертая. Впереди
Отложив книгу, Винсент открыл ящик стола, содержимое которого было все так же минималистично, если не сказать аскетично. Письменные принадлежности, записная книжка и аккуратно подвязанная белой атласной лентой стопка черных конвертов.
Вытащил ее, чтобы небрежно сорвать ленту и начать изучать короткие, но эмоциональные письма с признаниями в любви и требованиями встреч. От письма к письму накал страстей повышался: между строк читался праведный гнев, а безупречные линии письма начинали напоминать морскую волну. И пусть незнакомец не оставлял подписи, идеальный острый почерк был Винсенту хорошо знаком. Поджав губы, барон убрал пачку писем во внутренний карман плаща и, нервным движением затушив свечи, поспешил прочь.
Томас еще не вернулся, а потому Винсент поднял воротник и зашагал вверх по залитой водой улице. Брусчатка под ногами была невыносимо скользкой, но любой житель Старой Столицы в дождливую погоду вел себя как заправский эквилибрист – город, построенный в столь уникальной местности, словно зажатый между горным массивом и буйным морем, просто не оставлял им выбора.
Иногда, возможно, не уследив за временем, проведенным в опиумных курильнях, понатыканных по городу едва ли не чаще, чем булочных, приближенные к мэру люди высказывали идеи, одну безумнее другой, что ландшафт города стоило бы немного сгладить. Видимо, таскать свои трехсот, а то и четырехсот фунтовые туши вверх по бесконечным лестницам и покатым подъемам становилось им не под силу. Благо совладать со сверхпрочной горной породой, тоже.
Возможно, Великий, вырубивший из этой породы сердца небесных светил, снисходительно посмеивался над их бессилием. Возможно, их предки, построившие этот город, брезгливо кривили губы, из Тьмы следя за их потугами. Но факт оставался фактом – никто не смог приручить этот материал. Все, что им оставалось – ломать голову над загадками прошлых веков и терпеть этот немой укор собственной никчемности. Последний, возможно, только чудился им.
Вечер уже сменялся ночью, в окнах загорался свет, прохожие скрывались в домах, прячась от дождя, темноты и опасностей, что таилась в ней. По-прежнему преследуемый странным ощущением, посетившим его в цирке, он несколько раз оглядывался, но не заметил ничего, даже краем глаза. Не иначе игра воображения, вызванная недосыпанием и очередным срывом режима.
Добравшись до особняка Кэмпбеллов, казалось, упирающегося шпилем одинокой башни в нависшие низко над городом чернильные тучи, надеясь пробить брешь для солнечных лучей, Винсент остановился у ступеней. Проверив наличие в кармане писем, тяжко вздохнул. Слишком
Дверной молоток в виде скворца чуть скрипнул, намекая, что неплохо бы его и смазать, но задачу свою все же выполнил, и уже через минуту на пороге появилась озадаченная и чуть напряженная горничная – никто не любит поздних гостей. Не к добру это. Знала бы она, насколько…
Проигнорировав поползновения прислуги забрать плащ, Винсент встряхнул мокрую челку, отмахиваясь от девушки, будто от надоедливой мухи. Поспешил подняться, минуя как широкие лестницы, так и узкие коридоры, стены которых украшали фамильные портреты. Все они сливались в один. И не то, чтобы Винсент бежал так, что картинка перед глазами внезапно оказалась смазанной – просто все Кэмпбеллы, сколько бы поколений их не разделяло, были на одно лицо. Мужчины, во всяком случае.
Преодолев последнюю крутую винтовую лестницу, замер, на мгновение прикрыв глаза, справляясь с головокружением. Резкий подъем… А может, просто густой запах благовоний сшибал с ног.
В Святилище время остановилось, казалось, еще столетия назад. Сейчас оно оставалось ровно таким, каким его описывали многочисленные исторические опусы, выходившие из-под пера Беррингтонов.
Небольшое помещение, пропитанное пряными ароматами и увитое белыми розами, будто бы растущими из стен, освещало лишь темно-фиолетовое пламя, поддерживаемое в медных чашах по обе стороны от алтаря. Где-то под сводчатым потолком тихо поскрипывали подвешенные на тонких цепях позолоченные птичьи клетки. Как символ оков, в которых все они жили…
Покачав головой, Винсент вытянул из высокой вазы срезанную белую розу и мягко подступил к блондину, преклонившему колено перед алтарем. Эван Кэмпбелл тихо и истово шептал молитву за ушедших.
Словно сошедший с одного из портретов, он имел мягкие светлые, чуть вьющиеся волосы, глаза цвета беспокойного моря в обрамлении пушистых, отчего-то темных ресниц, чуть пухлые губы и мягкие черты лица. Легкий будто перышко и звонкий, как весенний ручей – такое он создавал впечатление еще в детстве и со взрослением не огрубел ни на йоту, ни телом, ни душой.
– Думаешь, твои молитвы смогут помочь несчастным вернуться? – тихо спросил Винсент, тем не менее обрывая нежные лепестки, прежде чем мягким движением бросить их в ритуальную чашу.
– Нам не дано возвращать мертвых, Винсент, хотя наши родители и пытались, – мягко отозвался молодой учитель изящной словесности, тяжело поднимаясь с небольшой шелковой подушечки, которую подкладывал под больное колено. Также взял розу, чтобы отдать лепестки в дар пламени второй чаши. – Я лишь прошу за тех, о ком больше некому просить. Адам был последним в роду…
– Только ли за Адама, Эван? – хмыкнул Винсент, вытащив из кармана пачку писем и небрежно кинув их на алтарь, прежде чем принести в дар последние лепестки, что, мгновенно вспыхивая, не оставляли после себя даже пепельной пыли.
Кэмпбелл недоверчиво поднял связку, и узнавание явственно отразилось на бледном, красивом лице:
– Откуда они у тебя? – пальцы скользнули по бумаге, хранящей письма, компрометирующие Эвана Кэмпбелла, пылкости которого неожиданно хватило не только на проповеди для юных аристократов.