Тайны одного Парижского бульвара

Мале Лео

Я жду, что она что-нибудь скажет. Она молчит. Тогда я продолжаю:

– Я не думаю, что вы ходили к Костенко домой на улицу Жубер той ночью, когда я сам там был, и забрали там бедренную кость Горопова. Снабженная серебряной пластинкой, она, если еще не привлекла внимание полицейских, поскольку сам скелет был скорее предметом шуток, в конце концов привлекла бы их. Итак.

С самого начала теория о самоубийстве была принята в силу "странностей" Костенко; кость исчезла (был, правда, риск, что станут интересоваться, почему она исчезла, но это менее опасно, чем если бы её опознали), у бедняги – никаких следов бриллианта, который мог бы привести к вам. Ладно. Хорошо. Очень хорошо. Отлично. Вы можете вздохнуть свободно. Но вы задаете себе вопрос: "Кто же мог украсть этот бриллиант, поскольку, видимо, это не Костенко? ". И по традиции вы обвиняете другое лицо, из числа прислуги – Ольгу. Теперь послушайте меня... Соня, возможно, была прежде шлюхой, может быть, воровкой, но ей была невыносима мысль о том, чтобы переложить на кого-то другого свою вину. Она хочет повиниться в своих делах, колеблется, потом сообщает о своем проекте Элен. Вы перехватываете её телефонный разговор... Да, я думаю, что вы были в этом универмаге в тот день, когда Костенко упал в шахту лифта. И были вы там не только для того, чтобы спихнуть Ивана – вероятно, вы всего лишь воспользовались случаем, – но и по профессиональным мотивам. А Соня знала об этом... вы же знали, что Соня знает... и она могла когда-нибудь сопоставить эти два факта. Тогда... Вы наорали на нее – у вас ведь был прекрасный предлог: она вас обокрала, она вас обманула – вы её терзаете и... Вот чего вы не должны были делать. Я вам сказал об этом вчера. И повторяю сегодня. Вы не должны были толкать её на самоубийство.

Она приподымается в кресле, потом снова падает в него, жалобно вскрикнув. Потом, захлебываясь несвязными звуками, прячет лицо, извивается, как змея, и отчаянно рыдает.

– Господи Боже! Покончим с этим, – говорит потрясенная Элен.

Она наклоняется над русской, желая подбодрить её.

– Грязная шлюха! – вопит

Наташа.

Я смеюсь, потому что, право, Элен не везет с русскими. И та, и другая поносят ее одинаково. Но, смеясь, хоть и невесело, я ныряю вперед, хватаю мою красотку за бедра, с риском порвать ей чулки, и мы катимся в угол гостиной в то время, как пистолет, который Наташа вытащила неизвестно откуда, выплевывает пулю за пулей в стену над нашими головами.

Падая, я ударился головой и, словно сквозь туман, вижу Флоримона Фару и двух его помощников, которые хватают и обезоруживают эту дрянную бабу. Я поднимаюсь на ноги.

– Ну что, комиссар, все в порядке?

Он отвечает:

– На все сто. Мы все слышали. Ничего себе сеансик. Но надо будет, чтобы она подтвердила кое-какие моменты в вашем рассказе, который был, если я не ошибаюсь, простым логическим построением.

– А если она и не подтвердит, то останутся, по крайней мере, две вещи, чтобы её уличить: то, что осталось от сокровища её августейшего повелителя, и могила в саду. Не думаю, чтобы этого оказалось недостаточным.

– Этого хватит, – произносит Фару с непристойным смехом.

Я приближаюсь к Наташе:

– Русская императорская корона, – говорю я дрожащим голосом, – корона, Горопов, Костенко, Гольди, Розен и прочее, мне на всё это было наплевать, как раньше, так и теперь. Я не участвовал во всём этом, у меня не было здесь клиента, которого я должен был защищать, я не был обязан идти против кого бы то ни было, чтобы защищать кого-нибудь. Я был вне игры... И я не поставщик материала для центральной тюрьмы или для гильотины. Вы могли бы спокойно переваривать ваши преступления, может быть, я дал бы вам возможность для этого, но вам надо было избежать одной вещи... а вы её не избе жали... Вы не должны были толкать Соню на самоубийство... С того момента командовал уже не я.

Она глядит на меня пристально. Потом пожимает плечами:

– Ничево, – говорит она.

И я поражен кротостью ее голоса.

Париж, 1957