Тайны одного Парижского бульвара
Шрифт:
– Наташа, – сообщает мне Элен.
Наше появление, мягко говоря, не вызывает энтузиазма у хозяйки дома.
– Добрый вечер, мадам, – говорит Элен. – Разрешите представить вам одного из моих друзей, который...
– Добрый вечер, – сухо прерывает её Наташа. Она поворачивается ко мне: – Пожа...
Я прерываю ее в свою очередь:
– Мне необходимо увидеть Соню Перовскую.
– Соню...
– Да...
Я её отстраняю и прохожу в вестибюль. Она сердито следует за мной.
– Где Соня Перовская?
– В своей комнате... да, я полагаю.
Наташа оглядывает меня с высокомерной наглостью. Её властные черты еще больше
Соня Перовская лежит посреди своей комнаты, на стене висит икона. Она не промазала. Она размозжила себе голову, выстрелив из крупнокалиберного пистолета военного образца, который она все еще сжимает в руке. И оставила письмо, которое лежит рядом с ней на скамеечке:
"Я никого не обвиняю в своей смерти. Чувствуя полное сознание моего ничтожества, я покидаю жизнь, которая давно уже мне в тягость. Я злоупотребила доверием моей благодетельницы. Я всегда была бесчестной женщиной. Да сжалится Господь Бог над моей душой".
Рядом с письмом – две розовые рекламки... "Таверна Брюло"... самые изысканные женщины...
Я оборачиваюсь к Наташе:
– Вы знали, что...
– Нет, я ничего не знала, – говорит она, часто хлопая ресницами. – Но это была неуравновешенная женщина. И у нас был спор... ссора...
– По какому поводу?
– Я прекрасно могла бы не отвечать вам. Прежде всего потому, что я вас не знаю, и, во-вторых, потому что это вас не касается. Но поскольку сама бедняжка Соня признается в письме, которое вы только что прочли, что она обокрала меня, а независимо от этого, хоть и в давние времена, она занималась самым гнусным и самым бесчестным ремеслом. Когда она призналась мне в своих кражах, понятно, что я была недовольна и не очень нежно обошлась с ней... но я не могла бы подумать...
Она достает платок и прикладывает его к глазам, Вполне возможно, что сейчас она ударится в слезы. Все возможно.
– Вы могли бы помешать ей, – глухо говорю я.
– Помешать ей? Но как? Разве я могла предвидеть...
Она пожимает плечами, подходит к скамеечке. Словно машинально, она перебирает розовые карточки и смотрит на меня:
– Что... что мы будем... мы их оставим тут? Я вырываю их у нее из рук и кладу в карман:
– Я уничтожу их. Элен пошла предупредить полицейских. Они вот-вот появятся. Им незачем знать все. Соня Перовская покончила с собой потому, что, обманув и обокрав вас, а кроме того, учтите, что она несколько тронулась – что поделаешь, славянская душа! – у неё не было иного выхода. Им не обязательно знать, что она была шлюхой. Никому не надо об этом знать. На это ни у кого нет права. Понятно?
– Как хотите. Я... Это – ужасно.
– Тем более ужасно, что вы могли этому помешать.
– Я вас уверяю...
– Вы должны были это сделать, – ору я. – Да, черт возьми, вы должны были этому помешать!
Не знаю, понимает ли она.
XV
На следующий день, около одиннадцати часов, тщательно выбритый, с чисто вычищенными зубами, сунув в рот трубку, чтобы отбить запах зубной пасты, я направляюсь вместе с Элен к магазину Наташи: белье, бюстгальтеры и всевозможные эластичные пояса. В тот момент, когда мы пересекаем перекресток
– Я хотел бы поговорить с вами наедине, – говорю я. – Это возможно?
– Конечно, – отвечает она, хотя и несколько удивленно.
Мы поднимаемся на второй этаж в гостиную, вдали от нескромных ушей. Устраиваемся в мягких креслах.
– Вот что привело меня к вам, – говорю я. – Я не хо тел говорить вам об этом вчера вечером по нескольким причинам. Во-первых, вы были потрясены. Во-вторых, эти полицейские долго возились с формальностями, и все время кто-нибудь из них крутился возле нас. В-третьих, я не люблю держать речи в деревне. Меня вдохновляет только Париж. В-четвертых, – чуть было не забыл – на меня оказывают впечатление большие деревья. Кто знает, я, может быть, умру повешенным. Не знаю. Короче, я пред почел подождать сегодняшнего утра.
Вдова полковника Спиридовича ёрзает в своем кресле, поглядывает на часы, но ничего не говорит. Я продолжаю:
– Я пришел попросить у вас маленький подарок для этой очаровательной дамы, которая меня сопровождает. Она обожает бриллианты, а я не имею средств удовлетворить ее желание. Я подумал, что вы мне не откажете.
Она вздрагивает:
– Как так?
– Вы меня слышали. Нет необходимости повторять.
– В качестве кого вы у меня об этом просите?
– Ни в каком качестве.
– По крайней мере, вы откровенны.
– Вот в этом вы ошибаетесь, но это неважно.
– Может быть, вы хотели бы также, чтобы вместе с бриллиантом или с какой-либо другой драгоценностью я подарила этой молодой особе весь набор белья – самого шикарного, конечно, какое только тут есть?
– Нет, мадам. Если бы Элен захотелось иметь эластичный пояс, бюстгальтер, кружевные трусики или еще что там, она купила бы это за свои деньги. Нас бы замучили угрызения совести бесплатно пользоваться этими изделиями, так как они не были украдены. Но дело обстоит иначе с драгоценностями или бриллиантами, которыми вы располагаете.
– То есть как это?
– Бриллианты, которые вы храните, краденые. Что вам стоит дать мне один или два из них?
– Я…месье... право...
Она пытается улыбнуться. Пустой номер.
– Это шутка... я... не понимаю.
– Сейчас я вам объясню. Сокровища русской императорской короны не попали полностью в руки Советов. Часть их могла быть спасена людьми, впоследствии оказавшимися в эмиграции. Кроме главарей, и не всех к тому же, в курсе этого дела было очень немного людей. Эти драгоценности короны являлись одновременно реликвиями и возможной военной казной для военных действий, также возможных. Генерал Горопов, если говорить только о нем, никогда не делал тайны из своего желания возвратиться на родину. А между тем экспедиция такого рода стоит дорого... унизительно было бы, даже для такого благородного и святого дела, получать деньги от заграницы. Таким образом, сокровища Романовых могли оказаться когда-нибудь очень полезными, если их добавить к менее чистым деньгам. Хранителем этого сокровища был один из руководителей эмиграции: полковник Спиридович, то есть ваш муж, мадам. Точно?