ТАЙНЫ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И БУДУЩЕЕ РОССИИ
Шрифт:
Как видно, судя по его чубатой прическе, он являлся полковым законодателем мод для всего сержантского и офицерского состава.
Эта внешняя убогость чинов Красной Армии возвратила к действительности прибывшие батальоны репатриированных. Надежды на широкое преобразование рухнули. Угрюмые и разочарованные лица цивильных, и, особенно военнопленных, как будто говорили: ничего не изменилось к лучшему в нашей стране, и среди них начало наростать какое-то нервное беспокойство.
В особенности оно стало проявляться в той нервной поспешности, с которой выполнялось каждое приказание начальства и даже любого вооруженного красноармейца, а также в сдержанности
Короче говоря, люди начали превращаться в серую безмолвную скотинку.
К моей группе подошел довольно пожилого вида солдат с автоматом и с конфузливой неловкостью попросил закурить. Мой приятель залез в свой американский мешок и вытащил запечатанную жестянку с утренним порционом американского солдата, приветливо предупредив: сейчас, товарищи. Он стал раскрывать банку, а красноармеец с любопытством следил за происходившей операцией. Быстро вытаскивая аккуратно сложенные продукты, он спешил достать оттуда папиросы, а заодно решил попотчевать земляка уже извлеченными конфетами. Пожилой красноармеец вдруг с горечью махнул рукой и не то с затаенной обидой, не то с завистью в голосе проговорил: «Его просят закурить, а он со своими американскими гостинцами кучевряжится.» и отошел прочь.
— Да вот и сигареты, товарищ, — торопливо крикнул ему вдогонку хлопец. Уходивший красноармеец обернулся и с явным недружелюбием крикнул:
— Кури сам на здоровье, не привыкши мы к вашим сигаретам разным.
«Мы» и «вы», брошенные обиженным старым солдатом-победителем с этого момента начали все сильнее и сильнее сказываться во взаимоотношениях.
Заполнение анкет окончилось.
— Внимание! — зычно крикнул полковник, ударил в ладоши, и немедленно воцарилось молчание.
— Итак, товарищи, время военное. Свободных машин у нас нет. Шутка ли — пол Европы пройти туда, сюда — подавай. Придется вам четыре километра пройти на своих двоих, пешком, а там — лагерь для вас готов. Отдохнете в свое удовольствие. Народ вы молодой — не рассыпетесь, не развалитесь. Мы — постарше вашего, от самой Москвы сюда приперли, да еще под музыку артиллерийскую с пулеметным пением под самолетные барабаны. Поротно в колонну по три становись…
Роты начали строиться в колонны по три, люди подтягивали тяжелые и неудобные для носки американские мешки-баулы, наваливая их точно бревна себе на плечо. Многие наспех облегчали свой багаж, выбрасывая кое-что из поклажи. Шагом марш!
Из разговоров с красноармейцами стало известно, что мы должны пройти город Лебен, а там километрах в пяти будет лагерь… Если считать, что до города оставалось не менее трех километров, то всего предстояло протащить наш груз не менее чем восемь километров. На окраине города наш комсостав подтянул роты и потребовал петь песни. Еще в Пизе лагерники разучили их, готовясь в свое время щегольнуть ими.
Улицы совершенно пустынны. Гулко раздавались наши шаги, нарушая тишину мертвого города. Старшина моей роты подсчитал шаг, чтобы дружно начать песню. Запевало лихо затянул куплет:
Сталинграда мы не сдали, А Берлин разрушим … Всех фашистов перебьем, Гитлера задушим. Не успел подхватить хор припева:
Давай дорогу шире, Красная Армия идет — Первая в мире …
как один из высунувшихся в окно любопытных красных офицеров цинично крикнул:
— Опоздали немножко, товарищи, без
а слова припева застряли в наших глотках, и вместо — давай дорогу шире… у большинства из нас на подобие стона вырвалась хриплая полу с дав ленная — да…
Песня смолкла. Мы сбились с ноги. А глазевшие на нас из окон военные ржали и гоготали широкими глотками, изощряясь друг перед другом в своем хамском красноречии.
Наконец прибыли в лагерь. С внешней стороны все выглядело чисто и аккуратно. У входа — часовой. Красные флаги с советским гербом, за проволочной оградой копошился народ, занятый художественным выкладыванием из мелких камней и битого кирпича советских эмблем, — украшали клумбы, разбитые вдоль ограды у перпендикулярно к ней расположенных бараков. Лагерь обширный. Как мы узнали потом, в нем помещалось семь батальонов четырехротного состава.
Снова заполнение анкет. На этот раз листы более обстоятельные, вопросы более существенные, а в конце перед подписью заполнявшего стояла сакраментальная фраза, смысл которой: заполняющего анкету ждет свобода или тюрьма.
Само собою разумеется настроение прибывших снова снизилось.
Повели на обед, и перед глазами раскрылась действительная обстановка лагеря: небывалая, невероятная, неимоверная грязь. До предела загажено все пространство вдоль бараков. Нет никакой возможности сделать шаг, чтобы не попасть в зловонную жижицу помой или людских экскрементов. У кухни возле столовых скамеек картина та же.
Выдали по куску хлеба, налили по маленькому черпаку жидкого супа, представлявшего собою мутную водицу с плавающими в ней горошинами, причем в центре каждой горошины красовался беленький червяк; такие же червячки обильно, плавали и на поверхности. Большинство из прибывших тотчас же выплеснуло свои котелки на землю, остальные, пытавшиеся есть суп, выбрасывали ложками червяков на столы.
В ожидании второго блюда почти все обратили внимание на сильно распространявшееся зловоние. Я предполагал, что это несет из выгребных кухонных ям, где-то вблизи расположенных. Каково же было всеобщее удивление, когда источником смрада оказались котлы, из которых нам начали выдавать пищу: фасоль с гнилым мясом.
И БОТ странное обстоятельство: все подходили, получали, садились за столы, молча выбрасывали, т. к. не нашлось ни одного, кто бы отважился попробовать хотя бы одну ложку этого варева, но никто не протестовал,
Я сдружился с двумя парнишками еще в дни пребывания в Пизе. Мы постоянно занимали места друг возле друга, делились вполне откровенно своими мыслями, нисколько не будучи очарованными советской действительностью, но, когда я теперь вслух сказал за столом, что, ведь, это чорт знает что, то они оба, толкнув меня под столом ногами, демонстративно прекратили со мной разговор. Только вечером в темноте один из них предупредил меня: — Если тебе все равно где умирать, то мы хотим умереть у себя на родине.
Десять дней пробыли мы в этой клоаке. Утром — кофе с куском хлеба (выдача на целый день — около трехсот граммов) и два куска сахару. Затем строевые занятия до обеда. Обед — гороховый суп с червячками и гнилая зловонная каша — рагу с фасолью, которого никто не ел, а затем строевое учение.
Все это время питались американскими запасами, скоро их не стало — прикончили начисто. Тогда многие были принуждены хлебать суп, но к фасоли с гнилым мясом никто не притрагивался, и никакой голод приучить к ней никого не мог.