Тайны земли Московской
Шрифт:
Вернувшемуся в Москву Дмитрию Донскому оставалось только раскошеливаться на погребения. За 80 преданных земле мертвецов платили один рубль. Всего пошло из казны триста рублей. Иначе — двадцать четыре тысячи мирных москвичей, не державших в руках оружия.
Все приходилось делать сразу. Согласиться на новую, тяжелейшую дань Орде, которой татары требовали «от всякого без послабления». По полтине с каждой деревни. И еще от князя — золотом.
Добиваться приезда ханского посла с пожалованьем — милостивым разрешением
Отправлять собственного первенца, княжича Василия Дмитриевича, в ту же Орду — «тягаться с князем Михаилом Тверским о великом княжении». Уговаривать. Улещать. Сыпать дорогими подарками. Подкупать ханских советников и любимцев.
И три года ждать возвращения сына, ставшего татарским заложником. Спасибо, сумел Василий Дмитриевич изловчиться, бежать из Орды и кружными дорогами добраться до Москвы.
Успеть за это время найти союзника — воинственного гордого князя Витовта, с которым ударили по рукам: просватали за Василия Дмитриевича княжну Софью Витовтовну.
Вот только сыграть свадьбу пришлось поручить своей княгине: «большая болезнь» сроку на нее не отпустила.
Поручений княгине было множество. Престол оставлялся старшему сыну. Наблюдение за всем и всеми — вдове. Знал Дмитрий Иванович цену своей супруге.
Не обратили внимания позднейшие историки. Приняли как должное современники. Не удивились словам духовной: «А если, по грехам, отнимет Бог кого из сыновей моих, то княгиня моя (не великий князь! — Н. М.) разделит его удел между сыновьями моими. Что кому даст, то тому и будет». Даже в случае перемены великого князя решать предстояло земельный передел только ей: «А если, по грехам, возьмет Бог сына моего, князя Василия, то кто будет после него из сыновей, то тому моему сыну — удел князя Василия, а наделит его моя княгиня. А вы, дети мои, слушайтесь свою мать — что кому даст, то тому есть…»
Знал Дмитрий Иванович цену своей княгине, недаром увещевал так детей. Сама, без мужа младших детей поднимала, сама уму-разуму учила, дружбе братней наставляла. Ни один против старшего брата голоса не поднял. Под стягом великого князя в походы ходили. Всегда скопом держались.
Первенец Евдокии, Василий Дмитриевич, когда умирал, жену с сыном поручил тестю да двум братьям: Андрею и Петру. Андрей в уделе имел Можайск, Верею, Медынь, Калугу, Белозерск. Петру достались Дмитров и Углич, но, когда старший брат захотел заменить Углич на другие земли, слова не сказал. Ходил по приказу Василия воевать литовцев и ливонцев в помощь Новгороду Великому. Во время нападения хана Едыгея был оставлен великим князем защищать Москву.
А Углич понадобился самому младшему, Константину, которого Василий I позже наместником своим посылал то в Новгород, то во Псков. Один раз только Константин взбунтовался — не захотел признать над собой власти племянника, сына Василия I. О том же долгие годы спорил и второй сын Донского — Юрий, князь Звенигородско-Галицкий. Но все это уже много позже смерти матери.
Не потому ли так болела за порядок и лад в семье Евдокия, знала, как они нужны были всему княжеству Московскому. Вот и плакалась, прощаясь с любимым мужем: «Осподарь всей земли Росьской был еси ныне же мартв лежише, ни в кем же не владееши; многие страны примирил еси и многия победы показал еси ныне же смертию побежден еси изменися слава твоя, и зрак лица твоего пременися во истление; животе мой, како повеселюся с тобою? за многоценные багряница худыя сия бедныя ризы приемлеши, за красный венець худым сим платом главу покрываеши, за полату красную гроб приемлеши; свете мой светлый, чему помрачился еси?»
Отнесли 20 мая 1389 года Дмитрия Ивановича из княжьего терема в Архангельский собор Московского Кремля, чтобы положить рядом с отцом, дедом, всеми предками.
Другие, вдовые княгини сразу после похорон думать о монастыре начинали. Евдокия такой доли принять не могла. Что за мужнины дела тут же взялась — осудили.
Теперь лишь про себя оставалось повторять слова давнего плача: «Еще бог услышит молитву твою, помолися о мне, княгини твоей; вкупе жих с тобою, вкупе и умру с тобою, уность не отъиде от нас, и старость не постиже нас; кому приказываеши мене и дети своя? не много народовахся с тобою, за веселие плач и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и скорбь яви ми ся: почто аз преже тебе не умрох, да бых не видела смерти твоея и своея погибели?»
Память мужа — ради нее берется Евдокия за необычное для княгини дело: решает поставить в Кремле новую белокаменную церковь во имя того праздника, в день которого совершилась Куликовская битва, — Рождества Богородицы. Ей этот праздник дорог вдвойне: белокаменный Рождественский собор украшал родной Суздаль. Построенный еще в начале XIII века при участии одного из авторов Киево-Печерского патерика, выдающегося писателя тех времен, владимирского епископа Симеона, славился Суздальский собор каменной резьбой, золочеными медными вратами, богатой утварью и среди нее изделиями мастеров далекого французского Лиможа.
Вдове не так уж просто было с деньгами. Как ни считался с матерью сын, а права свои великокняжеские ревниво берег. Все равно изловчилась Евдокия Дмитриевна и место выбрала для всех княгинь дорогое. Велела разобрать старую деревянную церковь Воскрешения Лазаря, под которой, по словам легенды, находилась усыпальница всех великих княгинь, пока не построили здесь же, в Кремле, Воскресенский женский монастырь.
Слов нет, памятников великой сече в Москве хватало. Заложил сам Дмитрий Иванович церковь Всех Святых на Кулишках, в конце улицы Варварки, по которой возвращался с битвы. Основал Высокопетровский монастырь. Но хотела Евдокия непременно и свою лепту внести. Новая церковь Рождества Богородицы предназначалась для женской половины великокняжеской семьи. Вот и должны были все княжны и княгини из рода в род каждый день молиться за свою семью в стенах, которые бы напоминали о великом подвиге Дмитрия Ивановича Донского.
С 1393 до 1396 года возвели мастера храм из белых каменных блоков с тонкими швами, двери с перспективными — словно уходящими вглубь, в тоненьких колонках порталами, круглые окна, оформленные наподобие раковин.
И еще — был храм расписан знаменитым иконописцем Феофаном Греком вместе с Симеоном Черным и учениками. Немалую славу принесла Феофану знаменитая «Донская Божья Матерь» — образ, побывавший на Куликовом поле. К тому же он первым написал вид Москвы — в палатах Владимира Андреевича Храброго, а затем на стене Архангельского собора. Уж очень красив стал к тому времени стольный град! Как писал летописец, «…град Москва велик и чуден… кипяще богатством и славою превзыде же вся грады в Русской земле честию многою».
Так деятельно и успешно занималась Евдокия Дмитриевна мирскими делами, что и этого не простили ей добрые люди. Поползли в теремах слухи, будто «нечестно» живет великая княгиня в своем вдовстве, будто не хранит верности памяти великого князя. Что посторонние! «Смутились» даже родные сыновья, пришли к матери за ответом.
Тогда княгиня, как повествуют историки, распахнула перед детьми роскошные великокняжеские одежды и показала иссохшую, почерневшую грудь, увешанную веригами. По кончине Дмитрия Ивановича втайне приняла Евдокия монашеский обет и до поры до времени соблюдала его тайно. Только подняв младших детей, уверившись в царившем в семье мире, отошла от дел, открыто постриглась под именем Евфросиньи. Скончалась княгиня в 1407 году, не дожив до пятидесяти лет.