Тайные грехи кроткой голубки

Прокопчук Вера Анатольевна

Когда ужин уже завершился десертом, а приглашенные разбились на небольшие кружки, хозяйка подхватила Анну под локоток, подвела ее к стайке дам, окруживших писателя, и прощебетала:

– Ну вот и наша дорогая гостья! Позвольте вас познакомить – Никанор Никитич Горчичников, наша знаменитость! Это его супруга, Олимпиада Саввишна… А это Анна Викторовна Штольман, только намедни из столицы…

Писатель не без удовольствия осмотрел Анну Викторовну, особо акцентировав внимание на ее декольте, затем приложился к ручке и заявил, что счастлив познакомиться

с такой красавицей. Анна тихонько пробормотала, что ей очень приятно, и уже приготовилась отойти в сторонку, как прозвучал голос хозяйки:

– Вы, наверное, как и все мы, в восторге от творчества нашего дорогого Никанора Никитича?

Анна мило улыбнулась, что означало ни да, ни нет, и снова попыталась улизнуть. Она уже сделала осторожный шажок куда-то вбок, как ее снова поймал и пригвоздил к месту слащаво-приторный голос хозяйки:

– Вы ведь любите литературу, душенька Анна Викторовна?

– О, разумеется, – процедила Анна сквозь зубы, и улыбнулась еще умильнее, в надежде, что от нее наконец-то отстанут. Писатель меж тем смотрел на нее снисходительно-проницательным взглядом, который Анне крайне не понравился.

– А какой из рассказов Никанора Никитича вам нравится более всего? –проскрипела пышная дама из окружения писателя. Вопрос был задан тоном строгого экзаменатора, который вознамерился завалить на экзамене студента.

Остальные дамы скульптурной группой изобразили экзаменационную комиссию.

– Мне очень жаль, но боюсь, что никакой, – тихо ответила Анна. – Мне… мне не очень нравятся его рассказы. Уж извините.

– Может, они для вас слишком серьезны? – ехидно пропел кто-то из дам.

– Нет, дело не в этом. Просто… Я бы сказала, что мне вообще не нравится его мировоззрение.

Дамы, окружавшие писателя нежным полукольцом и источавшие флюиды возвышенной литературной любви, были скандализованы. Они смотрели теперь на Анну, как на опасный гибрид кобры с гремучей змеей.

– Вы даже знаете такое слово, как мировоззрение? Приятно иметь дело с образованной дамой, – покровительственно, с тонкой усмешкой, заметил писатель, и Анна вдруг ощутила, что у нее, обычно выдержанной, внутри что-то закипает.

Наверное, все дело было в Волге, размышляла Анна Викторовна впоследствии – все дело было в том впечатлении, которое она получила во время своей поездки, и которое еще переполняло ее всю. Вся эта земная красота, и мощь, и величие, вся эта бездна зеркальной водной глади, воздуха и неба, казались ей воплощением великой милости, дарованной Богом своим детям – любуйтесь на эту красоту, милые, радуйтесь ей! И на фоне этой щедрой роскоши, которая звучала в ней и плеском воды, и свистом ветра, и колокольным звоном – необходимость мелочного притворства и заискивания расположения Горчичникова и его поклонниц показалась ей нестерпимо унизительной.

– Кто вы такой, чтобы разговаривать с людьми таким тоном? – заговорила вдруг Анна неожиданно резко. Сердце колотилось у нее где-то в ушах, щеки пылали жаром, голос звенел и срывался. –

Почему вы говорите об образованных женщинах с такой насмешкой? Что вообще за идея такая – насмехаться над тем, что вообще-то достойно похвалы? А, понимаю. Вы просто трус – вы боитесь, что женщина образованная вас высмеет… с малограмотными вам иметь дело проще… А сами вы, что вы-то создали, чтобы смотреть на меня свысока? Вы написали несколько гадких рассказиков, способных только испортить людям настроение… убить в них радость жизни… вы поливаете ядом и гноем все, что есть в мире доброго и чистого… Может, у вас и есть талант – только талант нужен, чтобы дарить людям радость…

– Как вы прекрасны в гневе, шер мадам, – заметил писатель, сделав изящный жест рукою, – вы, конечно, глубоко знаете жизнь. Вы выросли в розовой детской комнатке, не так ли? Вы из рук своего папеньки перешли в руки своего супруга. Ах, жалость-то какая, что ваш душевный покой нарушают рассказы, чуть более серьезные, чем рассказы детских писательниц про птичек, ромашки и мармелад… вы же именно так любите, и с хорошим концом, непременно…

И улыбнулся – ласково-снисходительно и беспощадно-проницательно.

Анна глотнула воздух, багровея, как от пощечины. И тут за ее спиной раздался, как всегда ироничный, голос мужа:

– Прошу извинить, сударь… А вот меня – судебного следователя по делам об убийствах – меня вы тоже зачислите в разряд мальчиков из розовой детской? Уж поверьте, об изнанке жизни мы, полицейские, знаем побольше писателей. И тем не менее, я, при всем моем опыте, не могу не согласиться со своей супругой. В мире и без того довольно зла, чтобы преднамеренно заражать общество бациллами уныния.

Тишина наступила тяжелая, как свинец, зловещая и предгрозовая. И в ней прозвучал полуобморочный голос Олимпиады Саввишны:

– Но мой муж стремится обличать…

– Что обличать, мадам? – Штольман улыбнулся ослепительно. – Оглянитесь вокруг. Прекрасный вечер, полный ароматов трав и цветов. Вкусный ужин, просто бесподобный, – Штольман мило поклонился хозяйке, благодарственным жестом приложив руку к груди. – Мы проживаем великолепную жизнь, как прекрасна всякая жизнь, дарованная, чтобы ее прожить. А у вашего мужа в рассказах все скучно, и люди серые, и носятся они со своей скукой и тоской неизвестно почему. А между прочим, в реальности, ваш супруг жив, здоров, сыт и процветает – но готов задушить своей тоской любого, кто не успел сбежать….

Олимпиала Саввишна застыла с приоткрытым ртом. Писатель молчал, глядя на Штольмана с убийственной иронией, с таким видом, словно прикидывал, в какой из своих рассказов вставить сей забавный персонаж.

Обернувшись к Анне, Яков Платоныч спросил негромко:

– Может, прогуляемся по саду, моя дорогая?

Анна, благодарно кивнув, просунула руку мужу под локоть, и, когда они уже отошли на приличное расстояние, пролепетала виновато:

– Сама не знаю, что не меня нашло… И ведь не хотела, правда…