Тайный брак
Шрифт:
Наступило молчание. Все в недоумении переглянулись.
Вдруг среди воцарившейся тишины, как бы в ответ на вопрос, завертевшийся у всех на уме, по коридору раздались торопливые шаги, и появившийся в дверях казачок с заспанным лицом громогласно сообщил: «Барышня приехала!», — после чего стремглав пустился бежать назад.
Сорвавшись с места, Кондратий со Стешей побежали вслед за ним по длинному коридору в лакейскую, где увидели Людмилу, с которой лакей снимал плащ.
У нее был странный вид. Она была бледна,
— Что это вы как рано изволили сегодня от сестрицы приехать, барышня? Мы вас после ужина ждали. Никого дома нет, за маменькой еще и карета не поехала, — затараторила Стеша, пытливо вглядываясь в Людмилу и мысленно дивясь чудному выражению ее лица. Никогда еще не видела она своей барышни такой. — Куда прикажете подать вашей милости кушать: в столовую выйдете или наверх принести?
— Ничего мне не надо, я пойду к бабиньке, — ответила барышня, как показалось Стеше, изменившимся голосом.
— Кабы не стояла я перед ней да не смотрела на нее во все глаза, не поверила бы, что это она говорит, — рассказывала потом Стеша своим подругам и прибавляла к этому, что она тут же догадалась, в чем дело.
Но это была неправда; она так мало подозревала, что осталась в прихожей, чтобы допросить казачков:
— С кем приехала барышня? Неужто ее одну, без лакея, отпустили?
— Мы и то дивуемся. Одна приехала.
— Не одна. Ее из кареты высадил какой-то, — сообщил Карпушка, карапузик лет шести, взятый в барские хоромы от матери-прачки из людской за миловидность и шустрость.
— Откуда ты это видел? — накинулись на него старшие.
— А я в сени выбег да там из окошка смотрел. Карета-то чужая, в которой барышня приехала.
— Карета пановских господ.
— Не пановская, а совсем чужая, — настаивал мальчуган. — Я пановского Степана знаю — у него во какая борода, и рыжая, а тут на козлах худой какой-то сидел, с черной бороденкой клинышком. И кони черные, а у пановских — серые, ан, значит, и не вру, что карета чужая!
— Батюшки-светы, вот чудеса-то! — всплескивая от изумления руками, воскликнула Стеша.
— Тише вы тут, чего разорались? — раздался зычный голос точно из-под земли выскочившего камердинера молодого барина. — Эй ты, рассказчик, — строго обратился он к Карпушке. — Молчать у меня, не то барину пожалуюсь. Он вам всем языки-то в глотку запихнет, подавитесь ими! Раскудахтались, что куры на насесте, прошу покорно!
А тем временем Людмила стояла на коленях перед прабабкой и, обнимая ее, восторженно повторяла прерывающимся от волнения голосом:
— Мы обвенчаны, бабинька!.. Я — перед Богом его жена. Он мне сказал: «Помни, что ты — моя навеки! Никто нас теперь разлучить не может!»
Положив руку на голову своей любимицы, старая княгиня устремила взгляд на образа, шептала молитву, а у двери, сливаясь с тенями,
— Пошли им, Господи, счастья! Сохрани их и помилуй!
Между тем не у одних Дымовых недоразумение с каретой, в которой уехала Людмила от сестры, наделало переполоха. Недоумевали, досадовали и гневались по этому поводу и у Пановых.
Там вот что произошло. Людмила сказала сестре, что к десяти часам ее отвезут домой, и в назначенный час слуга пришел доложить Людмиле, что карета у крыльца. Барышня, жаловавшаяся весь день на головную боль, обрадовалась, что ей можно наконец ехать домой, поспешила проститься с сестрой и уехать.
— Мне даже смешно было смотреть, как она, глупая, торопилась, — рассказывала Елизавета Алексеевна брату. — «Не знает, куда бежит», — думала я, провожая ее.
— Ну, а дальше что случилось? Неужели никто не видел этой кареты, которая въехала к вам на двор вместо другой? Ведь был же лакей? Кто с ним говорил? Кто его видел? — с раздражением прервал сестру Лев Алексеевич.
— Ты забываешь, что буфетчику приказано было наблюдать, чтобы люди не любопытничали.
— Но он-то видел лакея?
— Видел, но не говорил с ним. Когда Людмила выбежала на крыльцо, дождь лил как из ведра, а она, без сомнения, не подумала взглянуть, куда ее сажают и кто. Впрочем, все это произошло удивительно быстро: не успела я вернуться в гостиную, как услышала, что карета отъезжает, и послала сказать тебе, что все обошлось как нельзя лучше.
— Прекрасно обошлось, нечего сказать! — воскликнул ее брат вне себя от ярости. — Но как же ты узнала?
— Не прошло и десяти минут, как приехала другая карета, настоящая, из Таврического дворца.
— Опоздала, анафема!
— Нет, не опоздала: было ровно десять часов, когда она въехала во двор, а та, первая, приехала раньше; но ведь мы не могли знать…
— Черт знает что такое! Ты что же, думаешь, кто-нибудь увез Людмилу?
— Никто ее не увозил, за нею прислали из дома, вот и все. Маменька, наверное, забыла, что я просила не присылать за Людмилой. Ничего другого быть не может, — прибавила Панова, немного озадаченная тревогой брата.
— Хорошо, если так… во всяком случае, надо послать узнать.
— Мне кажется, тебе не мешает самому повидаться с князем и объяснить ему, как произошло досадное недоразумение. Не съездить ли тебе к нему сейчас?
— С ума сошла, матушка! Чтобы на меня обрушился первый гнев? Ловка, голубушка! Сама набедокурила…
— Чем же я-то виновата?
— А хотя бы тем, что, ничего не разобравши, отпустила сестру в первой попавшейся карете! — ответил Дымов. И вдруг, что-то сообразив, стремительно спросил: — Постой! Ты говоришь, что буфетчик не узнал лакея?