Тайный советник вождя

Успенский Владимир Дмитриевич

Поехали к нему на командный пункт. Там я первый и последний раз в жизни стал свидетелем того, как зенитные орудия готовили для борьбы с танками. Мне, разумеется, был известен приказ Ставки Верховного Главнокомандования от 12 октября 1941 года, параграф первый которого гласил: "Всем зенитным батареям корпуса Московской ПВО, расположенным к западу, юго-западу и югу от Москвы, кроме основной задачи отражения воздушного противника быть готовыми к отражению и истреблению прорывающихся танковых частей и живой силы противника…"

В ту пору приказы и указы принимались не с бухты-барахты, не для того чтобы очиститься перед современниками и историей, а для неукоснительного исполнения. На зенитные орудия надевали щиты. В автомашины, которые должны были доставить эти орудия с боевыми расчетами к недалекой (Нара!) линии фронта, грузили бронебойные

снаряды.

— Михаил Геронтьевич, жаль отпускать орудия? Не ослабит ли это противовоздушную оборону столицы? — поинтересовался я мнением командира полка.

Он ответил спокойно, как говорят про обдуманное:

— Мы понимаем необходимость, хотя, конечно, жаль… Расчеты сработавшиеся, обстрелянные, накопившие опыт ведения огня по воздушным целям. А в наземном бою надо все познавать заново. Но мы посылаем лучших. Они быстро освоятся.

— Посылаете, рискуя ослабить себя? — повторил я вопрос.

— В какой-то степени. В смысле уменьшения количества боевых единиц.

— Это как раз восполнимо.

— А насчет людей наверху пусть не беспокоятся. Мы проучили противника. Начиная с третьего октября немцы активных действий в нашей зоне не ведут. Пытаются прорваться лишь отдельные самолеты или мелкие группы. Восемнадцатого числа сбили «юнкерс» над Баковкой… Они не рискуют летать, а мы в это время готовим наших зенитчиков по всем специальностям. Люди у нас есть, мы ко всему готовы. Давайте нам только технику…

Наступившая ночь была в общем-то тихой, хотя подморозило, в разрывах туч появились звезды: погода благоприятная для летчиков. Вероятно, немецкая авиация полностью была задействована на фронтовой линии, фашистам уже не хватало сил для одновременных ударов по войскам и по нашим тылам. Мне тогда довелось наблюдать удивительную картину. Пожалуй, я вообще слишком восприимчив, чувствителен к световым эффектам, к оттенкам красок, может, получился бы и художник (на высокое звание живописца не посягаю, но не уступил бы малеваниям представителей всяких там "измов"). Не было времени, не было возможностей основательно испытать себя в этом отношении. Если и оставил несколько реалистических пейзажей Подмосковья, района "особых дач", то лишь для семейного пользования.

А тогда, осенним поздним вечером и наступившей ночью, с холма, с командного пункта полка, мы видели вот что. На западе, на большом пространстве, между Акуловом и Звенигородом, полыхали тусклые красноватые всполохи пушечных выстрелов. Но это лишь слабый, колеблющийся фон. Ярче вспыхивали желтые, почти золотые. Шарики — разрывы зенитных снарядов. И все это — в мрачной темноте, озарявшейся довольно продолжительным голубовато-мертвенным светом, который источали шары медленно опускавшихся осветительных бомб. После такой картины любая фантастика покажется заурядной реальностью.

Не знаю, о чем думал тогда Кикнадзе, а я вспоминал лишь одно обстоятельство. Четыре месяца назад мы с Иосифом Виссарионовичем стояли на Катиной горе и были приведены в недоумение взрывами на Нахабинском полигоне. Тогда фронт под Москвой казался совершенно нереальным. Сто двадцать дней назад. А теперь с возвышенности чуть западнее Катиной горы видел отблески пушечных выстрелов, слышал гул моторов вражеских самолетов.

Примерно в то время поэт Семен Кирсанов (если не ошибаюсь) написал самую первую поэму об Отечественной войне. Называлась она кратко — «Фронт» и была напечатана в одном из толстых журналов. Это не шедевр, чувствовалась торопливость, недоработка, неточность формулировок. Но, как говорится, дорого яичко к Христову дню. Оптимистическое, вдохновляющее произведение очень нужно было именно тогда, в тот тяжелый период. К тому же броско, взволнованно было написано, с реальными картинами, с переживаниями, характерными для тех дней. Даже с особым, каким-то грохочущим, звуковым ладом. Во всяком случае, поэма произвела впечатление на Иосифа Виссарионовича (он даже тогда успевал читать), и мне понравилась. Я возвращался к ней несколько раз, запомнились целые главы. Теперь поэма эта прочно забыта, появилось много других, но мне хочется воспроизвести выдержки из нее (по памяти, с возможными ошибками), чтобы читатель лучше представил себе обстановку сентября — ноября сорок первого года.

В осеннем небе плавал вой,Ноющий, хриплый, надоедный.В рокоте хриплом отзвук медный.В трех километрах

над МосквойИщет МоГЭС крылатый боров.В кабине аса блеск приборов.В искателе плывут дома,Подернутые сизой тучей.Контрастная мигает мглаПри свете молнии падучей.Ас ловит землю в объектив,Перчаткой ручку обхватив.Вот заданный к бомбежке сектор,Дугой — блестящая река,Но, как гигантская рука,Протягивается прожекторЦум тойфель — двести килограмм,Свист — и далекий взрыв заряда.Плывет к подлунным берегамШмутц — летчик первого разряда.Он рад, что сброшен полный груз.К девчонкам заберется завтраУбийца живописных музНа круглом потолке театра.Теперь и выплыть нипочем.Но луч смыкается с лучом,И цокот раздается быстрый,И по лучу цветные искрыБегут в исчерченную ночь."Скорей, скорей из света прочь!"Но водят, как жука на нитке,Его жестокие лучи,И, хлопая, пекут зениткиМосковской кухни калачи.А калачи-то горячи,Как говорит зенитчик Хромов.А Хромов зорок и хитер.Он посылает гром за громомВ белесоватый метеор.Поправка: выше, ниже, точно!Взрыв, дым, дыра, багровый хвост!И на окраине восточнойЛежит завоеватель звезд!Ну, все, как было!

Вернувшись в Москву, я рассказал Иосифу Виссарионовичу о положении на дачах. Более подробно говорили мы о противовоздушной обороне столицы, о явном спаде активности немецкой авиации. Пытались понять, чем вызвано и долго ли будет продолжаться такое затишье. Это, естественно, интересовало и заботило все наше военное и политическое руководство, но особенно задумывался над этим Иосиф Виссарионович: ему предстояло решать, проводить ли, как всегда, ноябрьский революционный праздник в Москве или отмечать традиционную годовщину иначе и в каком-то другом месте?!

Да, несколько слов еще о введении с 20 октября осадного положения в Москве и в прилегающих к городу районах. По разному пишут о принятии Государственным Комитетом Обороны этого постановления. Мне запомнилось вот что. Вечером 18 октября в кабинете Сталина собрались Молотов, Маленков, Берия, Щербаков, Пронин, еще кто-то. Сталин не обсуждал с ними, следует или нет защищать Москву. Это вовсе не было чем-то вроде кутузовского "совета в Филях". Ранее поговорив с Жуковым, с Шапошниковым, со мной, Иосиф Виссарионович пришел к твердому решению драться за столицу до последней возможности, сковывая здесь силы врага, подтягивая войска для контрударов. Сталину требовалось только документально оформить свое решение и наметить конкретные организационные мероприятия. О них он и говорил с собравшимися. Настроен был категорично:

— Время не терпит малейшего промедления! — и к Маленкову, который сидел крайним, ближе к нему: — Пиши постановление о введении осадного положения.

Я находился в комнате за кабинетом и невольно улыбнулся, услышав слова Сталина. Это Маленкову-то, сугубо штатскому человеку, штафирке, столь чрезвычайное постановление сочинять?! Он и представления не имеет, что такое осадное положение. Засопел, запыхтел волнуясь. Ну, этот наработает!

Сразу же быстро, крупными буквами, начал набрасывать проект. Конечно, писал в спешке, получилось не очень логично, однако и форма была соблюдена, и все основные положения определены. При этом еще и слушал, о чем говорят в кабинете, дабы не упустить чего-либо существенного. Справился с делом быстрее Маленкова, передал листы Поскребышеву, тот вошел в кабинет и положил их на стол Иосифа Виссарионовича — перед глазами, через несколько минут Сталин обратился к Маленкову: