Тайный советник вождя
Шрифт:
— Подкузьмили вы меня, — даже такая неприятность не могла сейчас омрачить настроение Жукова. — Ладно, Верховный спросит — возражать не стану. Но Костю пусть предупредят, чтобы танкистов моих берег и возвратил всех, до последнего экипажа. Гвардия Катукова под Москвой родилась, на Берлин нам вместе идти. Чтобы от и до, от Оки, от Истры до Шпрее-реки.
— Ваше указание будет выполнено, товарищ маршал! — шутливо заверил я, и оба засмеялись, довольные.
16
Чего ждал от меня Иосиф Виссарионович, отправляя во время войны то на один, то на другой участок огромной битвы? Не столько выяснения обстановки — об этом он получал сведения по разным каналам, — сколько неофициальной оценки положения, увиденного глазами, которым он доверял, как собственным. С коррекцией на субъективность. Он хотел
Впечатления мои не были бы полными, если бы не побывал на передовой; без таких впечатлений не мог бы полностью удовлетворить интерес Сталина к тому, что там происходит. А он нуждался в этом, пожалуй, даже больше, чем в сорок первом — сорок втором годах, когда пушки грохотали под Москвой и Сталинградом и канонада докатывалась до Кремля. Теперь он уже не слышал ее, особенно сейчас, в Ялте, играя в большую политику с Рузвельтом и Черчиллем. Понимая это, я острее ощущал свою ответственность.
Решил отправиться в 5-ю ударную армию генерала Берзарина. Она ближе других подошла к Берлину, удерживала плацдарм за Одером. Недаром немцы, реально оценивая угрозу, неистово бомбили боевые порядки этой армии, делая по полторы две тысячи самолетовылетов в сутки. Там — наиболее сложное положение. К тому же именно на плацдарме у Берлина было применено немцами неизвестно с химическое вещество. То ли особые дымовые шашки, то ли какой-то газ. Верховному главнокомандующему могли потребоваться точные данные для принятия как военных, так и политических мер. Когда сообщил свои намерения Жукову, тот сказал:
— Не советую к черту на рога лезть. Остановить вас не имею права, но кое-что могу. Напоить коньяком до потери сознательности и отправить самолетом в Москву, чтобы очухались на Центральном аэродроме. Есть такой опыт с представителями.
— У меня, Георгий Константинович, давняя и твердая норма. Ни на грамм больше.
— Тогда пишите завещание на всякий случай: в моей гибели прошу никого не винить, — это уж он пошутил. — Не ставьте нас под удар Верховного. И если поедете на плацдарм, не берите с собой Берзарина.
— Нужный человек?
— Обыщешься — не найдешь, — заверил Жуков. Заменить некем.
Такое вот получилось сопоставление. Поскольку Берзарин не знал, кто я, и не должен был знать, по чьему поручению еду, Георгий Константинович позвонил командарму, предупредил:
— Николай Эрастович, направляем к тебе товарища Лукашова. Он из Москвы. Без погон, но ты его встречай как положено. Покажи все, что захочет… Да-да, полностью и без всяких яких, — подчеркнул Жуков и хохотнул в трубку. — И побереги гостя, он хоть и бодрится, но уже не в том возрасте, чтобы по траншеям шастать. — Перехватил мой укоризненный взгляд. — А вообще как он сам решит, он сам себе голова.
С таким напутствием прибыл я в штаб 5-й ударной армии, где и познакомился еще с одним славным, по малоизвестным героем Великой войны. Верю в первую реакцию, она редко обманывает, хотя последующие оттенки неизбежны. Во всяком случае, Николай Эрастович произвел на меня самое благоприятное впечатление. Среднего роста, полноватый, толстощекий, несколько медлительный, он словно бы излучал радушие, создавал вокруг себя спокойную доброжелательную атмосферу, исключавшую вспышки гнева, казенщину, брань. Сам улыбался часто, и вокруг него улыбались. И глаза хорошие: светлые, незамутненные. А ведь повидал-то он много. В 1918 году четырнадцатилетним подростком вступил в Красную Армию, и с тех пор все войны да служба. Хватил лиха, но сердцем совершенно не зачерствел. Мне же приятно было с ним еще и потому, что он одно время был заместителем командарма-61 Белова, обрел беловскую закваску и относился к Павлу Алексеевичу с таким же уважением, как и я.
Имелась у Николая Эрастовича одна привычка, кого-то веселившая, у кого-то вызывавшая раздражение. Увлекшись разговором, он начинал жестикулировать правой рукой, причем не всей, а лишь кистью, а еще точнее пальцами, которые как бы искали, за что ухватиться, что теребить. То цеплялись за рукав собеседника, то за пуговицу
Николай Эрастович пригласил меня поужинать, и как я понял, в еде он знал толк. Огорчался, что на столе только трофейные продукты, — свои, издалека, доставлять было трудно. Зато вся Европа: колбаса немецкая, сыр голландский, рыбные консервы из Норвегии и даже оливки, испанские или итальянские. А Берзарин вздыхал: рыжиков бы, грибочков бы наших соленых — с разварной картошечкой и настоящим подсолнечным маслом. И за ужином, без всякой тягомотины, вроде бы между делом, обсудили мы все вопросы. Берзарин понимал с полуслова и тут же предлагал решения. Кроме представителя химической службы, посоветовал мне взять направленца от штаба армии при 9-м стрелковом корпусе подполковника Гончарука. Офицер, мол, грамотный, добросовестный, бывал за Одером, дорогу знает, обстановка ему известна. И только потом, в пути и на самом плацдарме, я сообразил, какую услугу оказал мне Николай Эрастович. Без Гончарука я не узнал бы и половины того, что помог мне увидеть и уяснить этот тактичный, вдумчивый и скромный офицер, ненавязчиво заботившийся, кстати, о моей безопасности, что было совсем нелишне на заречном клочке земли, где бомбежки чередовались с артобстрелами, а короткие затишья — с атаками неприятеля.
Чем ближе подъезжали мы к Одеру, тем хуже становилось шоссе, изуродованное свежезасыпанными воронками.
И даже пейзаж менялся. Снег в придорожной полосе был зачернен, засыпан земляной кроткой. Жалкий вид являли покалеченные, расщепленные деревья, тянувшие к хмурому небу обугленные ветви. Угнетающая картина. Улицы разбомбленных селений, через которые пролегал наш путь, были усеяны пухом от перин, вмерзшим в грязь и снег, скопившимся сугробиками возле кирпичных стен, тротуарных бордюров, — как скапливается летом у нас в Москве тополиный пух. Такое впечатление, что до разрушения все немецкие дома битком набиты были перинами и подушками.
Иван Сергеевич Гончарук, молодой еще подполковник с черными бровями на красивом лице тонкой строгой чеканки, выглядел очень усталым, даже измученным. Глаза покраснели от постоянного недосыпа, под ними тени. Он, однако, не подремывал, вроде бы даже развлекал меня разговором, и не пустой болтовней, а своеобразно вводя в курс дела. Рассказывал, правда, монотонно, не имея сил для эмоций, но настолько интересно, что я не пропускал ни слова. Тогда впервые услышал я о 902-м стрелковом полке и его командире Георгии Матвеевиче Леневе, которому немало места уделено в этой книге.
По словам подполковника Гончарука, немцы, препятствуя движению наших войск к Одеру, к последней водной преграде на пути к столице, активно бомбили дороги и населенные пункты. А Ленев вел свой полк по проселкам, по заснеженным полям и лесам, действуя главным образом ночью. Ну, не только он, но и некоторые другие опытные командиры. И вот 1 февраля два полка 248-й стрелковой дивизии, а именно 899-й полк полковника Бушина и 902-й-полк подполковника Ленева, не замеченные противником, вышли к широкой замерзшей реке, к тому укрепленному рубежу на подступах к Берлину, который, по утверждению вражеской пропаганды, русские никогда не смогут преодолеть. Однако бросок двух наших полков был настолько стремителен и скрытен, что фашисты, грубо говоря, «прошляпили» их маневр. Наша разведка, переправившаяся через Одер, сообщила: немцы спокойно отдыхают в теплых домах, оставив в траншеях лишь редкие посты. Лед на реке прочный, но есть полыньи, разводья, возле которых вода выступает над ледяным панцирем до полуметра и выше.