Тайный воин
Шрифт:
– Переплатил ты, брат, – щупая рыбью кожу, огорчался второй. – Я в воровском ряду точь-в-точь видел, самую малость ношенные. Ты почём взял?.. Ну вот, а там втрое дешевле.
Сразу захотелось узнать, где тот ряд. Придумать бы ещё, как дорогу спросить, да чтоб язык не отсох! Ворон отметил про себя: поминая увиденные сапоги, говоривший слегка мотнул головой. Сам того не желая, указал в дальний угол у берега. Ворон поднялся на цыпочки, вытянул шею. Увидел, пошёл.
Толичко погляда ради, конечно. Не силком ведь раскошеливаться заставят.
– Совладали с Бедой, совладаем и с позадицей при наместнике…
– А ты,
– Так живём вроде.
– Жить живём, да туча всё реже от стены отдаляется. Ты разве не замечал?
В черевах булькнуло, перелилось из кишки в кишку…
Снова донеслось пение. Дикомыт оглянулся быстрей, чем следовало, но увидел всего лишь старых знакомых, тянувших враздрайку:
Люди добры, дайте грошик! А не то достанем ножик!В устах безобидных кувык угроза была смешной и весёлой. Ворон не выдержал, подтянул:
Наша рать молчать не может, Уши песнями корёжит, Вы их пальцами заткните Да с мосточков бултыхните. Мы потешники-гудилы, В дудки дуем что есть силы, Доведём вас до расплошек, Так что лучше дайте грошик!Маленький поводырь завертел головой, приметил Ворона. Покраснел, насупился, отвернулся. Стало ещё забавнее. Народ смеялся, бросал коротышке в торбу кто кусок снеди, кто мелкий медяк.
Ворон продолжал держать ухо востро и вскорости понял: воровской ряд не для красного словца так назывался. Торговали здесь исключительно тётки в кручинных вдовьих уборах. Каждая – с оравой детей, мал мала меньше. Дикомыт только начал озираться в поисках чего-нибудь для Надейки, когда мимо пробежал ремесленной внешности мужичонка. На сермяжном заплатнике – россыпь мелких опилок. Ворон по себе знал, до чего они цепкие. Всядут – не вышибешь, сколько ни колоти.
– Подушка у тебя под головой не вертится, Моклочиха? – обратился мужичонка к торговке, сторожившей на земле кучку разношёрстного хлама, прикрытого сверху рогожей. – Третий раз у тебя сручье кровное выкупаю!
Нагнулся, выдернул из-под рогожи старую, хорошо разведённую ножовку. Сунул торговке в лицо.
– А я при чём? – куда громче нужного, чтобы слышало побольше торжан, вскинулась Моклочиха. И как пошла ныть, Ворону аж захотелось уйти, пока зубы не разболелись: – А я что, я же горькая вдовинушка, сирая сиротинушка, в людях обидная, мне ночью в двери стук, мешок на порог и за выручкой назавтра придут, а я что, мне и дом запалят, если не испродам, а я сирая вдовинушка, мне на малых детушек…
Мужик сморщился, плюнул, сунул торговке несколько монет, спрятал под полой вырученную пилу и был таков – дело делать. Зимний день короток, а хлеб за брюхом не ходит.
Тётка буркнула ему в спину:
– Сам следи другой раз, куда сручье кладёшь, зеворотый!
Ворон окончательно понял, что самомалейшей зги
– А дружина у него – всё кромешники, обидчики, окаянники лютые…
– Откуда ж нам на голову взялись?
– Да обсевки царевичей, отцами отвергнутые, от матерей пр'oклятые.
– Охти! Совсем глушью нас считают, ребят справных не шлют…
Дикомыт почти надумал уйти, но берег, где шептался, таил глаза воровской ряд, выводил к широкому плёсу. Ворон спустился к самой воде. Вот это простор!.. Маина в Кутовой Ворге здесь показалась бы лужицей. За ржавым разливом был виден самый гнилой, подветренный, северо-восточный угол зеленца – Дикий Кут. Движение воздухов стягивало туда всю сырость, проливая её почти непрестанным дождём. Строиться в Диком Куту можно было, разве от смерти спасаясь. Зато эта часть Воркуна, измелевшая, густо заросла кугой. Самой настоящей! Можно пойти, нарезать стеблей, сотворить простенькие кугиклы, подарить коротышке-поводырю…
Над шелестящей куговиной неохотно взлетали дикие утки. Однажды не откочевав, они со временем стали раза в два крупней против прежнего и тяжелы на крыло. Вот выдвинулась гребная лодка, кто-то в нарядном кафтане и шапке с длинным пером натянул лук… Полуголый кощей, увязая в жиже, полез доставать сбитую дичь.
Ворон посмотрел ещё, прикинул ближние подходы к Дикому Куту. Отложил на потом. Комок в животе беспокоился, крутился уже вовсе нехорошо. Эх, не впрок пошёл блин, на который так зарились нищие!.. Ворон начал горестно коситься на остов дворца. Телесной нужде заплоты неведомы, а обратно до ворот успеется ли добежать?.. Да и торг покидать, где вот-вот явится злодей-скоморох…
К началу воровского ряда между тем подходили три человека. Один, невысокий, в простом зипуне, двигался со старческой медлительностью, опираясь на посох. Ворон сперва отметил, как кланялись ему люди, даже горластые торговки. И лишь потом различил навершие посоха: трилистник Владычицы.
«Благочестный!.. – осенило его. – Святой старец! А который при нём Другонюшка?»
Впереди старика, как бы расчищая дорогу, выступал рослый молодой жрец. Он нёс волосы гладко убранными со лба, прямые, очень тёмные, даже не чёрного свинца, как у Ворона, – инно впросинь. Пряди на висках серебрились, что редко бывает у таких молодых. Он смотрел недовольно, взгляд обшаривал рогожки торговок.
«Неужели у святых людей, причастных слову Мораны, тоже что-то стянули?..»
Позади старика, навьюченный большой сумкой, поспевал мальчик.
«Хоть и нет в воровском ряду правды, а всё не зря Справедливая сюда привела», – обрадовался дикомыт.
Худенький отрок шёл, завесив лицо тряпицей, накрест связанной на затылке. Словно от мороза прятался, хотя какой мороз в зеленце? Ни носа, ни щёк, только блестели ясные, улыбчивые глаза.
Ворон заторопился навстречу.
Жрец с учениками остановились возле той же Моклочихи. Старец коснулся посохом рогожи, торговка потянулась поднять. Черноволосый вдруг простёр руку, указывая прямо на дикомыта… да как заорал на весь Торжный остров: