Те, кого ждут
Шрифт:
– Владов, дай рублей, сигарет куплю.
Владов потянулся. Что ж так тошно, что ж так томно? Локти, локти покажи. А локти-то стерты!
– Зоя, ты меня стесняешься? Приподними юбку, пожалуйста.
Зоя беспомощно ищет в лицах носильщиков, что ж все несутся, словно всю жизнь дожидались, что там за поезд? Владов, не сиди на корточках, брюки портишь, коленки будут пузыриться.
– Зоя, русалочьи силуэты уже не в моде, зачем ты спеленалась? Покажи колени.
Если профиль твой чеканили на монетах... Как теперь хвалиться потускневшим серебром? Что ж, Владов будет курить и, может быть, поделится окурком.
– У тебя коленки, Зоя, стерты до волдырей.
Как страшно вновь сказать: "Люблю"? Как страшно вновь встречаться с несбывшейся
Хохотнуло, закружилось все вокруг.
– Ты чего, ты рельсы слушать не ложись. Поезда смотри как: "Вжик-вжик" - свистят как пули, бац! и будешь вечным вагонником. Стрелочник? Нет, не потянешь. Слишком грозен. Стрелочник что? Сказано - под откос, значит - под откос. Сказано - пропустить долгожданных, значит - музыкантов на перрон. И цветочниц. И чтобы все - в парадных чепчиках!
Лечь бы, и глаз уже не открывать. Что тебе нравится в этом состоянии, так то, что каждое утро рождаешься заново. Заново удивляешься тому, что мир из мутного пятна вычерчивается четкой речью, говорливыми потоками, текущими жить и ждать.
– Дед, что за поезд? Их никто не встречает. Как будто те, кого не ждут.
– Опять беженцы.
– Откуда?
– Отовсюду.
– Вот так вот! Все вопили: "Россия - сука! Россия - сука!". Все к сучьему вымени поползли!
Владов, сидя на краешке платформы, щурился в смешливое солнце, да уж! Так я с вами, ребята, и не объяснился! Все сбежали! Что ж теперь! Теперь...
Что еще мне нравится в этом состоянии, так то, что никого не можешь различать. Все на одно лицо - можно брызгать своим соком в кого угодно, можно сверкать своим словом в кого угодно. Просто все равно. Все мило, в каждой Зоя, в каждом Милош. При этом никто мне не обязан и я не должен никому. Так бы и сидел вот на солнышке, клевал носом до прихода черного поезда, но цап плечо!
– Ты за Россию базарил? Держи пятак!
Владов и не дернулся. Чего тут дергаться? Макаров, как всегда, под мышкой.
Прямо перед носом кусок мяса с пятью отростками. Золотющие набалдашники. Черный обшлаг. Золотые запонки с рельефом коло.
– Ты гуру, что ли?
– Владов приподнялся. Вокруг теснились люди в черном. С нарукавными повязками, конечно.
Охтин пожалел, что на туфлях нет когтей. В землю не вцепишься. Рано или поздно все равно сорвет. Все же устоял. Приглядываться к лицам даже не стал. Все равно все как один. У всех череп, у всех кожа, у всех прическа.
– Непорядок, парни! Свастику бы надо развернуть! Что ж она у вас с запада на восток катится? Вы что, восходов никогда не видели?
– Пойдем. Освежишься. Нештяк за Россию сказал. Нам тебя надо.
– Куда вы меня тащите? Зачем вы меня плюхаете?
– Сидеть. Ты кто?
Охтин вздохнул и решил последить за змеями. Не дай Бог вырвутся!
– Даниил Андреевич Охтин, учредитель независимого издательства "Славия".
– Нам таких надо. Это ты румынский наследник?
Змеи не просто вели себя смирно. Они вообще куда-то попрятались. В животе у Охтина пошел снег.
– Это семейная легенда. Дед с Первой Мировой притащил из Карпат древние рукописи, медальон с драконом и этот вот перстень со змеей.
– Так ты не князь?
– Нет, - и в животе у Охтина поднялась метелица. Охтин плеснул в буран немного горькой жижи, и на тебе! Гололед.
– Так ты издатель. Просто издатель, - и даже смеются, и то хором! Охтин попытался выглянуть, но через щель виднелась только рюмка, и створки неуклонно тяжелели.
– Я не, - из метели встал громадный, заледеневший, весь как глыба, неуничтожимая и непреклонная.
Лысый куб топорщит уши:
– Слышь, ты! Хватит пить в долг. Слышь, ты! Перстень у тебя знатный. Нам - надо.
Владов поднялся, выломив потолок, и кто-то застыл, и где-то завизжали,
– Ложь! Я не издатель. Я колдун. И вот вам мое заклинание - пуля, черный истребитель, крылья твои вороновы! Отпускаю тебя в белый свет слепящий, манящий... Холодно мне.
Если у вас дырка во лбу, так затыкайте пробкой. Не хватайте меня за руки, я трупам не подаю. И не семените за мной. Если я бегу с вокзала, значит, я никого не встретил. Значит, мне грустно. Не стоит меня догонять. Развеселить я вас не смогу. Нечем.
Я, КАЖЕТСЯ, УВЛЕКСЯ ЭТОЙ ЖИЗНЬЮ
Чего я-то хочу от нее? Почему так настойчиво мчусь за тенью мечты?
Когда остаюсь один... "Один", - не совсем подходящее слово. Более того, сейчас ничего не значащее для меня слово. Один издатель, один колдун, один влюбленный юноша. "Один", - число, указывающее на мою особенность, на мое особое положение в мире; число, указывающее на то, существуют ли подобные мне. Это число определяет мою особенность, описывает мою собственность, означает мою обособленность, указывает на мою наследственность. Но как описать состояние мое?
Когда остаюсь наедине... С чем? С тенью мечты. С тенью живой мечты. Остаюсь наедине с памятью. Тогда я не одинок. Не совсем одинок. Тогда я снова погружаюсь в реку впечатлений, окунаюсь в жаркие волны воспоминаний... Что-то мне мешает просто наслаждаться переживаниями прожитого. Она писала мне: "Не оставляй пустот. Не оставляй бесплодных дней. Знаешь, как бывает? Пытаешься вспомнить, пытаешься пройти по знакомым тропинкам - и проваливаешься в бездну, в бесцветную, беззвучную бездну. Как мгновенный укол пустоты...". Так она писала мне. И еще она писала: "Давай не будем ссориться по пустякам. Давай всегда будем помнить о самом главном, о самом ярком, о самом значительном". Буду помнить. Я - уже помню. Только выходит, что мы помним о разном. Выходит, что значительными признаем совсем разные события. "Зачем?" - говорила она.
– "Зачем ты себя так повел? Зачем именно так? Неужели ты не понимал, что случится со мной после твоего поступка? Раскричался: "Я не был для тебя Солнцем, не был Солнцем!". Откуда ты знаешь, кем ты для меня был? Откуда ты вообще можешь знать?". Она говорила так, а Милош возился с замком, бульвар уже опустел, все вывески погасли, и только ливень валился на плечи, ливень и ночь - влажная тьма, непроглядная влажная тьма. А во мне еще сиял светлячок, зеленоватый светлячок, но я не взорвался, я слушал: "Это ведь были праздники, раз за разом, один за одним, череда праздников, и о них не надо было заботиться, за них не приходилось расплачиваться, потому что ты был моим праздником, я была твоим праздником... Надеюсь, что была. Я ни с кем себя не чувствовала так свободно и легко. Мне ведь не надо было представляться кем-то, кто не есть я. Все было непринужденно и естественно, и праздничное настроение приходило от этой вот легкости. Так зачем же ты все сломал? Я понимаю, почему ты сделал это. Но зачем ты сделал это так? Зачем так больно? Ты себя хотел убить? Ты меня убил". И тут я совсем погас, и сказал совсем тихо: "Хватит рассуждений. Пойдем со мной сейчас. Сейчас и навсегда". И влажная тьма изумилась: "Сейчас? Навсегда? Так дело все же во времени?". "Нет", - ответил вымокший уголек.
– "Дело не во времени. Мне нужна Зоя, мне нужна твоя жизнь, мне нужен твой жизненный сок. Ты моя почва, я семечко, я хочу прорасти и дотянуться до Солнца". "А ты хоть думаешь, что меня нужно подпитывать? Если я, по-твоему, земля и почва, то будешь ли ты так же, как раньше, ухаживать за мной и подпитывать меня?". "О чем вы тут?" - хорватский воркоток.
– "О битве за урожай?". И влажная тьма содрогнулась, и выскользнул хохот: "Да, мы о комбайнах! О комбайнах для сборки урожая! О машинах для рождения мальчиков!". Они до самого вокзала, до самой гостиницы - не оглянулись. Не оглянулись - иду ли я следом? Не иду. Я - никогда не следовал, я прокладывал след.