Те, кого ждут
Шрифт:
– Зря старался, браток! Ты у меня хотел памятную вещицу украсть? Ты у меня хотел память отнять? Дурак! Я еще всех вас перекрещу крещением огненным!
Недомерок вцепился в тонкую кисть, влип губами в запястье: "Виноват! При исполнении был, виноват!". Владов пригляделся к пустой скамейке, вздрогнул. Чисто. У подъезда чисто. На небе чисто. Нигде никаких соглядатаев. Нигде никаких заступников. Все же Даниил решил - так, на всякий случай - не сворачивать сразу на бульвар, а пройти прямо, через Летную Площадку, обогнуть летное училище, пропустить колонну марширующих курсантов, спрятавшись за густые кусты акаций, потом немного пробежать, выкрикивая на ходу: "Да подожди ты, подожди!" - потом купить сигарет, пачки три, или лучше пять, и потом не подавать виду. Не подавать виду, потому что изо всех переулков истошно сверкают синие мигалки, и надо идти, не поднимая глаз и
Охтин постоял, глядя через дорогу на вывеску, перечитывая название еще раз и еще раз: "Часы, часы, часы, часы, часы". Пригляделся к лицам высыпавших на тротуар часовщиц - зеленые. В сердце щелкнуло. Сквозь позвоночник прыснули пружинки. В затылке зазвенели молоточки.
Из моря голов вынырнул блестящий шар. Под ним трясся черный футляр с четырьмя раструбами. Верхние раструбы заболтались перед Охтиным. В шаре обнаружилась щуршащая трещина: "Швырнули, шарахнуло, Милош шкворчит еще". Охтин нащупал на шаре ухо и, как в растянутый парус, дохнул: "Данилевич". Шар внесло в черный джип. Джип сорвался вдоль Карпатки. Море голов рассекали свистки и фуражки.
Охтин выглянул из-за уступа башни. Сразу за "Жемчугом" - черный провал. Из провала валил пар. Охтин опустил глаза. В черных лаковых туфлях отражался улыбающийся черноглазый черногуб. Охтин переставил правую туфлю. Переставил левую туфлю. Переставил правую. Споткнулся о порог. На трюмо у вешалки зойкал кнопчатый кусок пластмассы с трубчатой перекладиной. Охтин послушал еще. На трюмо у вешалки зойкал телефон. Охтин послушал еще. Телефон все равно зойкал.
ПРОСТО ВСЕ ТАК
– Мы возвращаемся.
– Вы? Вы или ты? Куда ты возвращаешься? Зачем? Ты откроешь дверь своей квартиры. Зачем? Чтобы жить? Чтобы жить как живется? Чтобы жить с нераскрывшимся цветком в сердце?
– Что ты делаешь со мной, Владов? Что ты делаешь?
– Что я делаю? Я разговариваю с пустым телефоном, потому что на другом конце этого провода - труп. Труп, влюбленный в собственные оргазмы, труп, которого не заботит мое душевное здоровье.
Да, я сказал это так. Я сказал это так, чтобы ты поняла все. Я сказал это так, чтобы маленькая дверка навсегда закрылась, чтобы сквозь нее не сияло сердце затворника.
Я сказал это так, потому что в "Схватке" так Де Ниро говорил с обнаглевшим банкиром. Де Ниро говорил с пустым телефоном, и пустой телефон расплакался пулями: пули кружили, пули выжидали, пули вошли неожиданно Шихерлис осталась без Криса.
Это просто - складывать трубки всегда в одно и то же место. Это просто - каждый вечер укладывать свое пьяное тело в одну и ту же постель. Так просто - перечитывать Сашкины строфы:
"Нам так просто жить в этом мире,
Нам так сложно жить в этом мире
В ожидании дня,
Когда засмеется Сфинкс".
Все становится просто, когда разгаданы загадки улыбок и слез. "Все чудеса вот здесь - в искорках на кончиках пальцев", - в подушечки пальцев баюкался Зоенькин лобик, и Зоя нежилась в лучах прикосновений. "Да, девчонки, это все так", - смахивала Зоя слезинку и путалась в трех спичках, - "только пальцы в кулак все сжимают одинаково". "Какая власть, о чем ты? Какое властолюбие, с чего ты это взял?" - и Зоя влилась губками в ковшички ключиц. "Почему ты смотришь на часы?" - и Владов, плеснув плечом, выплыл суровой иконой из-под влажного оклада. "Потому что мне в девять надо быть дома", - Зоя свела колени, Зоя свела локотки, ногтистыми копьями пальчиков оградила враз иссохшую зелень - и в щит ладошек глухо бьются крылья улыбки: "потому что нет времени". "Куда оно девается, твое свободное время?" - и Владов уже наглухо застегнут. "Мне нужно кормить Вадима, обстирывать Вадима, мне нужно давать Вадиму возможность любоваться мной", - и рыжая весняночка озяблась бледной зимородицей. Владов сверкнул сквозь прицел прищура: "Что он делает с твоим свободным временем?". "Он властвует над ним", - и обескрылевшую спину сдавила шнуровка платья. "Выбирай, в чьей власти ты нуждаешься", - и сутулые тени шагнули в промозглую мглу.
Все очень просто: кто не может обладать тем, что любит - погибает. Владов это знал, и еще он знал, что очень просто набрать номер гостиницы, попросить администратора,
– Я на вокзал иду, Сашку встречать. Просто выйди из гостиницы через двадцать минут. Двадцать минут. Все.
Я ВДЫХАЮ СВЕТ
"Бред, переходящий из поколения в поколение. Дед был одержимый и ты туда же", - отчеканил Саша, сойдя с поезда, и Данилка сжал в кулаке змеистый перстень, и еле вышептал: "Ты нашел? Что там, в Румынии?". "Могилы. Сладкие губы могил. Сладкие щели могил. Просто щели, пьющие жизнь", - белесые ресницы провеяли мимо Зои, и у Зоеньки белые ручьи хлынули по вискам. Выцветший призрак побрел вдоль перрона, Даниил мечется от проводника к проводнику, к машинисту, вдоль вагонов, между полок, где? Высокий такой, белокурый, ястребиный профиль, где? Зоя схватила Владова за локоть: "Не мучайся, не приехал, забудь!". Владов вырвался, раскрылился черным драгонитом, и плащ колышется над объятиями, возгласами, поцелуями, как же? Как же так? Черный печальник бился у жерла тоннеля, и поезд жалобно постанывал, уползая уже навсегда.
Владов швырнул кожаный том под колеса подлетевшему экспрессу. Хрустнула обложка. Треснули листы. Буковки рассыпались летящими лоскутками. Сунул Зое пухлый конвертик. У владовского подъезда на Карпатке кто-то мутный в штатском щелкнул шлакированной зажигалкой. По Тем, Кого Ждут сновали бульдозеры, ровняя пепел Милоша. Где-то в степи давился зубами Данилевич, выговаривая фамилии, а по Черным Холмам уже разлеталась стайка джипов. Зоя глянула конвертик на свет - никаких чудес, никаких пошлостей: гонорар, зелеными. В глазницах гостиницы с шумом шоркнули шторы, и Вадим заплясал, обшипевшись шампанским. Зоя, солнце, зеленые, ветер, Зоя, солнце, зеленые, Владова всасывало сквозняком в черный тоннель.
А сесть бы в поезд, Милоша нагнать, на плечи прыгнуть: "Попался, черт хорватский!". Борко, багровея, обернется: "Русак влядов! Чего довольный такой? Опять влюбился?". Сесть бы в поезд, Милоша нагнать, наверняка он в Снагове, монашествовать ушел. Сесть бы в поезд, чтоб колеса выбивались из сил: "уймет-уймись, уймет-уймись". Сесть бы, ноги дрожат, не могу больше. Куда скамейки подевали, черти?
Взять бы облако, вон то, и дернуть - чтобы ангелы посыпались. С детства мечтал повыдергать Ангелу светлинки - Он все время уворачивается. Жалко, что ли, пару светлышек на память? Дед заступался: "Данилка, не обижай парня зазря. Он тебе светит, чтоб в душах видел, а ты чего?". Данилка дул губы и морщил носик: "Сам говорил - никого не жалей". Дед уцелевшей рукой кресты георгиевские теребил: "Сторонись жалостливых, сынок. Смерть подступит своего живота пожалеют, бросят одного", - и печалился, тучи хмурил, дождем слезился: "Надолго-то не задерживайся, сынок. Мамку перепугаешь". Данилка прикрывал оградку, путался среди могил. Шпынял сторожа: "Смотри, Семеныч, будешь у деда конфеты красть - вторую ногу отрежу". Семеныч жмурился: "Сладко покойничать! Зубы не крошатся, спину не ломит. Как дед?". Данилка крепился: "Ничего, веселый. Сашка где?". Кладбищенник скрипел костылеткой: "Копается где-то. Две ямы с утра нарыл. Уютные!". У рытвины Данилка важничал, курносый узкоплечик: "Привет, вихрастый! 'Беломор' будешь? Когда домой вернешься?". Из могилы сорванным сипом неслось: "Уйди, засыплю! Крест деду покрасил? Молодец. Дай руку. Ну, дай руку, вытяни меня". "Хватит. Вылезай сам", - выдохнул Владов и омертвел.
Данилка выбирался с кладбища, у дома кружил, ждал. Колыхнется мглистый воздух: "Сын", - мать, притихшая, впрячет шатунишку. И правильно, хватит, спрятаться в простыни, зарыться глубже, глубже, в самую пещерную тьму. Правильно, хватит, к черту собачьему, к черту этого мстителя! Пусть копает могилы, пусть копит деньги, пусть катится в свою Румынию. Правильно, хватит, хватит вкрадываться в ивы и прислушиваться, как под обрывом шуршат застежками и шепчут, отчаявшись, просяще: "Тише, Саша, тише, не надкусывай, мне больно", - и шепот ширится над озером, и ночь всплывает - всех твоих одежд: ожерелье звезд, и бархат темноты, и рыжее безумство - в прозелень глаз льет луна ведьмачью наливку - и шепот ширится над озером: "Зоя, хочешь, покажу поцелуй Дракулы?". Правильно, хватит, спрятаться в простыни и виснуть на скалах, вбираться в замки, врываться в хижины, рвать зубами ваши руки, сжавшие знамена! Только бы отбить тебя у неба, и выбить солнце, чтобы ночь навечно, чтобы ночь мне целовала ноги. Ты, уставшая купаться в солнечных приливах, ты замрешь. Ты замрешь молящей статуэткой: