Те же и граф

Тартынская Ольга

Коля опять задержался после звонка, явно хотел что-то сказать, но не решался начать. Колосова решила помочь ему.

– Коля, вы хотите мне что-то сказать?

– Да, пожалуй. Я о Маяковском... Никогда не думал, что ругань и всякая нецензурщина может быть поэзией.

Маша улыбнулась.

– А вы не читаете современную литературу?

– Так это современная. К тому же можно поспорить, поэзия ли это вообще.

– А каких поэтов вы любите? Есть любимые?

Коля на миг задумался.

– Лермонтов, пожалуй.

Мария Кирилловна удивилась:

–

А как же вы не видите связи с Маяковским? Он ведь тоже романтик до мозга костей. Их с Лермонтовым определенно объединяет, по выражению самого Маяковского, "общей лирики лента". Разве нет?

Коля задумался. Маше нужно было добраться до кафедры, глотнуть чаю, а то горло немилосердно саднило от сухого воздуха, нагретого пылающими не по сезону батареями. После того как во всей школе на окна поставили стеклопакеты, в классах стало совсем нечем дышать. Да и на кафедре. А окна откроешь, дует.

– И все-таки Лермонтов - это настоящая поэзия, а Маяковский... Он будто придуманный, все преувеличено...
– размышлял Коля, никуда не торопясь.

– Коля, если хотите, напишите об этом, вот все ваши размышления. Мне будет интересно. Я тогда, возможно, смогу вам более предметно что-то объяснить.

Коля пожал плечами:

– Я попробую.

– Идите же на второй завтрак, вон ребята уже возвращаются из столовой.

Бородин почему-то вздохнул и вышел вместе с Машей из класса. У нее еще один урок у них, поэтому не прощались.

– Маша, у тебя телефон звонил!
– сообщила Ирина Николаевна, когда Колосова пришла на кафедру.

Маша бросилась к сумке, достала мобильник и не сдержала удивленного возгласа. На телефоне обозначился пропущенный звонок от... Орлова. Хорошо, на кафедре, как всегда, стоял гомон. Преподаватели, разгоряченные уроками, и на перемене продолжали говорить громко и много. Никто не обратил внимания на возглас Марии Кирилловны. Маша подумала, перезвонить или нет. Однако скоро начнется новый урок, надо хотя бы хлебнуть воды. К тому же и поговорить-то негде. В коридоре шумно, на кафедре шумно и много свидетелей. "Нет, потом уж, когда освобожусь", - решила Колосова.

Однако до конца уроков Маше не давал покоя этот пропущенный вызов.

Глава 4

Автопортрет

Юра вернул долг и, кажется, больше не было повода для встречи. В последний раз Катя была у него в мастерской в середине марта. Как раз тогда он позвонил и предложил забрать деньги.

– Американцы наконец расплатились, - сообщил он.
– Не любят они расставаться с деньгами.

– Как, впрочем, и все, - иронично добавила Катя.

– Ну да, - застыдился художник.
– Ты прости, я задержал...

– Да я не имела в виду тебя. Так, вообще, сказала, - поправилась Катя.

– Кать, так что, приедешь?
– спросил он.

– Заеду после работы.

Ей давно хотелось увидеться с Юрой, поговорить о его книгах. И

просто увидеть его... Катя не думала о нем постоянно, но, бывало, что вспоминала с непонятным чувством. Ей не хотелось - это она осознавала - чтобы оборвалось их короткое знакомство, а как поддержать его естественным путем, она не знала. Катя дважды звонила Юре сама. Просто так, узнать, нет ли выставок интересных, узнать о его жизни, а Татаринцев воспринимал эти звонки как напоминание о долге. Да, долг был единственной ниточкой, связующей их до сей поры. Почему у Юры не получалось отдать эти небольшие деньги, непонятно, да и неважно.

Она приехала после работы в мастерскую, оставив машину у офиса и захватив с собой бутылку хорошего вина, сыра, фруктов. Татаринцев был не один.

– Это Лиля, натурщица, - представил он Кате девицу лет двадцати пяти, с ярким макияжем и длинными до пояса распущенными волосами.

Она была немного вульгарна, на Катин взгляд, но лицо ее останавливало внимание. Было в нем что-то цыганское или испанское: крупные рот с пухлыми губами, яркие черные глаза, тонкий длинный нос, летучие брови. На Лиле был наброшенный легкий халатик, под которым, кажется, ничего больше.

Катя достала бутылку и снедь, выложила все на столик.

– О, вино! Говорила тебе, дай вина!
– капризно изрекла богемная девица и забралась с ногами на диванчик.
– Наливайте!

Юра хмыкнул и полез в шкафчик за своими изумительными бокалами. Катя порезала сыр, вымыла фрукты, выложила их на прекрасное блюдо тонкой работы. Юра разлил вино. Лиля растянулась на диванчике, игриво положив ноги на колени художнику.

– За знакомство!
– провозгласила она и поднесла бокал к губам.

Катя тоже выпила. Вино было терпким и вяжущим. Юра взял свой бокал, но не пил. Он взял с тарелки кусочек сыра.

– Юра, ты же пишешь портреты?
– спросила Катя.
– Ну не те, что на Арбате, а живописные?

– Да вот Лильку сейчас пишу.

Лиля рассмеялась:

– Этот портрет обнаженной натурой называется. Нос на боку, глаза в углу, а все пикантное - в центре!

Татаринцев обиделся.

– Это ты меня с Пикассо перепутала. Кать, ты ее не слушай. Вон, посмотри мой автопортрет, - он указал на картину, стоявшую у стены.

– Ну, себя любимого ты, конечно, красавчиком изобразил, - потешалась натурщица.

Катя нашла нужный ракурс, чтобы получше рассмотреть картину, и раньше привлекавшую ее внимание. Конечно, это не был портрет в классическом понимании. На холсте помимо изображения художника было еще много всего. Возможно, это символические образы, связанные с его внутренним миром, сны, миражи, сиюсекундные порождения. Они все были выражением центрального, автобиографического образа. Катю поразила опять цветовая гамма. Именно в этих цветах, красном, лазурном и серебристо-сером, она видела Юру. И лицо на портрете, не прописанное тщательно, а составленное из фрагментов, поражало сходством. Особенно удались голубые глаза. Они были совершенно живые, зрячие и смотрели прямо в душу.