Театр Черепаховой Кошки
Шрифт:
— Что случилось? — снова шепнула она.
— Мммм… — Казалось, Полину вырвет, если только она откроет рот.
Бедро коснулось бедра, и дрожь передалась Саше вместе с тошнотой и страхом.
Не в силах больше терпеть, Саша выдернула из воображаемого шкафа шелковый Полинин платок. Там не было строк неровным пушкинским почерком. Только картинка. Это было необычно, потому что бессловесные картинки на платках Саша рассматривала лишь в детстве, когда не умела читать.
На рисунке была Полина: узнаваемый тонкий силуэт, пышные распущенные волосы. И по ней шли пятна: темно-фиолетовые,
Саша охнула и отстала.
Потом, одевшись и догнав Полину на улице, спросила:
— Он трогал тебя?
Полина кивнула: даже не кивнула, просто уронила голову, и волосы упали на лицо несколькими слоями плотных занавесей. Она так и шла до самого Сашиного дома: глядя под ноги, тараня морозный воздух лбом — словно это была крепостная стена.
Пока Саша возилась с ключами, запирая дверь, Полина растворилась в квартире. Саша обернулась и увидела, что ее куртка валяется на полу и ботинки лежат как попало: один перевернут подошвой вверх, другой встал на него пяткой, словно кокетничая, как в те дни, когда красовался в магазинной витрине.
Шарф Ариадниной нитью тянулся к Сашиной комнате.
Саша разлучила ботинки, сунула шарф в рукав куртки, повесила куртку на вешалку, пошла за Полиной и не сразу увидела ее.
Та сидела за кроватью, прижавшись спиной к стене, и смотрела прямо перед собой. Саша осторожно вытянула платок. Полина все еще не думала словами, она представляла себе каждое прикосновение историка, словно это были клочки липкой ленты, наклеенные по всему телу. Где-то было наклеено по два, по три клочка, и они топорщились грязными, истрепанными завитками углов. И жгли, как перцовый пластырь. Как сошедшие с ума электрогрелки.
Саше стало так ее жалко…
— Чаю? — спросила она. Полина не ответила, но, кажется, кивнула где-то глубоко внутри себя, а потом снова занялась подсчетом синяков, невидимых ран, к которым электрогрелки тянули раскаленные проволоки своих внутренностей.
Саша выбежала на кухню, заварила чай и, подумав, вынула из холодильника банку малинового варенья, потому что в детстве оно представлялось ей лекарством от всего на свете.
Она дала Полине варенья, а потом долго отпаивала с ложечки чаем: набирала горячий, дула и аккуратно вливала между Полиниными губами. Потом опять зачерпывала малины. Варенье липло к губам, и фиолетовая нашлепка на них стала истончаться и пропадать, и скоро на губах почти ничего не осталось. Тогда Полина смогла говорить.
— Да, трогал, — сказала она и попыталась, заплакать. Но у нее не получилось.
— Как? Где? — Саша не знала, как спросить.
— Он сказал, — немного подумав, ответила Полина, — что всегда видит, когда девушка уже не девственница. Сказал, что прожил жизнь, и у него богатый опыт. И хотел бы ухаживать за мной, и… и…
Полина резко выдохнула: один, другой раз; сухо, давясь, закашлялась, согнулась пополам, и Саша поняла, что это попытка выдавить слезы, которые никак не идут. А без слез — она знала — не приходит облегчение, ощущение пустоты и чистоты внутри: как будто тебя вымыли и хорошенько проветрили, и ты весь наполнен новым плотным воздухом,
— Он сказал: «куда до меня твоим сопливым мальчикам» — и тогда взял за грудь и… Не взял, нет. Тронул. Но так, что… А потом — по щеке. И губы. Не целовал, нет. И я испугалась тогда, а он говорил — как будто уговаривал, я не знаю, и…
— Тебе нельзя к нему больше. Тебе нельзя! — Саша шептала, но шептала с напором, чтобы ее слова змеиным шипением заползли Полине в голову как можно глубже. — Ты к нему больше не пойдешь!
Полина испуганно затрясла головой:
— Нет-нет. А как же доклад? Как я объясню? Что я Вере Павловне скажу? Он же нажалуется Вере Павловне, что я больше не хожу.
— Ну и что? Ну и что?!
— А Вера Павловна скажет маме. Нет, я не могу, я не могу…
— Маме надо сказать. Она его с горчицей съест: ты же знаешь свою маму.
Они бормотали это, крепко держа друг друга за руки, бормотали быстро, тихо, почти невнятно, и вдруг обе замерли и осеклись. Саша смотрела прямо в Полинины глаза, и там был страх. Она медленно потянула на себя уголок шелкового платка.
Мать Полины, Инна Юрьевна, не была ангелом, и никакие незабудки на ногтях не могли этого скрыть. Но страшно было увидеть, какая она на самом деле и как сильно Полина боится ее.
Ужас был кромешным, как перед мистической силой, которая может уничтожить все, что попадется ей на глаза.
— Я не могу рассказать. — Полина снова потрясла головой и взглянула на Сашу глазами, блестящими ярко и безжалостно, как лишенные влаги солончаки. — Если бы ты могла сама посмотреть…
— Я могу, — ответила Саша.
И она стала быстро, один за одним, вынимать платки воспоминаний, которые Полина проигрывала в голове. Это было как смотреть замкнутую ленту с прорезями, которая крутится на патефонной пластинке: рваный, рубленый мультфильм, от которого болят глаза.
Полина в этом мультике была маленькая. Совсем крохотная. И Саша не сразу сообразила, что она просто представляет себя такой рядом с огромной, значительной матерью: она была маленьким паучком с тонкими ручками-ножками, раскрашенным совсем бледно, едва тронутым желтовато-серой краской.
Инна Юрьевна была тучей, серо-сизой, яркой, сверкающей молниями поддельных бриллиантовых нитей.
Полина сидела в коридоре возле школьной раздевалки и боялась идти домой. Она была, наверное, в первом классе. Потом все-таки пошла и брела по улице медленно-медленно.
— Какие оценки? — спросила дома туча. Короткая строка на платке была усеяна кляксами.
— Четверка, — шепнул паучок.
— Какая четверка? — Туча придвинулась и вдруг стала видна смутно и расплывчато, словно у паучка потемнело в глазах.
— По рисованию. За пальму.
— Дрянь, — громыхнула туча. — Маленькая ничтожная дрянь.
Саша поняла, что видит это уже не в образах: Полина перестала скрываться за ними и начала показывать все как есть, словно заново переживая то, что было десять лет назад.