Театр Черепаховой Кошки
Шрифт:
Голова его наливалась тяжестью и клонилась вниз, глаза закрывались, будто кто-то нарочно стягивал веки. Генка разлеплял их и зло ударял кулаком по рулю, иногда попадая по клаксону. Белая, забрызганная грязью «нива», похожая на запаршивевшую лошадь, от этого резко и коротко взвякивала.
Генка не видел фуру. В тот момент, когда она появилась на горизонте, он смотрел на небо. В небе мрачно висели непрерывные облака, но прямо перед затуманенным Генкиным взглядом в них смутно обозначился разрыв, крохотный пятачок белесой синевы… И вдруг он блеснул ярко-синим, облака разошлись на мгновение, в них нырнул
Подбегая, Виктор видел, как Генка вылезает из машины. Он шатался, с трудом переставлял ноги и руку держал возле головы — так, словно хотел схватиться за ушибленное место, но не решался. Он поплелся к обочине, и там его снова вырвало, после чего Генка сел в снег и стал смотреть себе под ноги, а голову поднять то ли не мог, то ли не хотел… Виктору стало интересно: там, в первом варианте, остался ли он жив? Но мысль эту он отбросил, потому что отец толстяка был для него важнее, а сейчас уже было видно, что пострадала только правая часть машины, а левая была нетронута. Водитель «Опеля» все еще сидел за рулем. Он не шевелился. Виктор видел темный, внушительный силуэт через заднее стекло.
Он подбежал к машине, рванул на себя водительскую дверь, и большое, как глыба, тело стало крениться в его сторону. Виктор уперся руками в мясистый, обтянутый дубленкой бок.
Отец толстяка дышал, но хрипло и тяжело.
Виктор взглянул в его лицо и увидел, что оно бледно и напряженно, а глаза почти остановившиеся, почти неживые. Правая его ладонь нырнула под дубленку, в зазор между пуговицами, и Виктор понял, что у мужчины сердечный приступ.
— Сейчас. Сейчас найду аптечку, — сказал он и полез было назад, но отец замычал и замотал головой.
— Тихо, тихо, — шептал ему Виктор. — Успокойтесь. Вам сейчас нельзя… — А потом понял, что тот указывает на своего бестолкового сына, просит его спасти.
— Да, — сказал Виктор. — Конечно. Конечно, я сейчас помогу.
Он взглянул на толстяка, на которого избегал смотреть все это время. Толстяк был жив.
Он полулежал в пассажирском кресле, запрокинув голову, и что-то быстро и беззвучно шептал, шлепая своими толстыми губами, которые больше не были розовыми, а казались покрытыми пеплом. Лицо его было бледным до синевы и словно бы похудело.
Виктор обежал машину и попытался открыть пассажирскую дверь, но правое крыло было раздавлено всмятку, и дверь не поддалась. Стекло было чуть приоткрыто, и Виктор нажал на него, опуская вниз, а потом нагнулся и заглянул внутрь. Ноги толстяка были намертво зажаты вдавленным металлом. Острые края впивались в кожу, кровь пропитывала порванные джинсы. Толстяк истекал кровью. Виктор обернулся в надежде увидеть
— Держись, Игорь, держись. — Он тронул толстяка за плечо. Тот скосил на Виктора глаза, и, кажется, это простое движение далось ему с трудом.
— Больно, — шепнул он. — Очень.
— Держись, — повторил Виктор. — Скорая уже едет. Держись…
— Больно…
— Ну что ж ты… Ну что ж ты… Ну ты же мог остановить машину. Ведь ты же узнал меня. Ты же вспомнил!
— Не-е… — Голос у толстяка был слабым и блеющим, но он заставлял себя говорить, как будто это было жизненно важно. — С ней так нельзя… Нельзя ее злить, понимаешь? Нельзя вмешиваться в ее планы. Если она решила, что будет так, надо делать, как она решила, даже если страшно.
— Но ты же не один! — Виктор взорвался, и это было странно и страшно — кричать на умирающего, но он не мог не кричать. — Как ты мог прихватить с собой отца? Это трусливо, это подло!
— Да, я трусливый, я подлый… Но думаешь, стал бы я играть в эти игры, если бы себе нравился? Хорошая была игра… Хорошая, если бы ты все не напортил…
— Напортил?
— Мы все равно умираем… Только мучительно и долго. Мне очень, очень больно. Если бы ты не вмешался, она забрала бы меня ласково и быстро. Теперь она меня больше не любит… И мой тебе совет: когда придет твое время — не сопротивляйся. Ничего не изменишь. Будет только хуже.
И он снова стал смотреть на низкий машинный потолок и шевелить пепельными губами. Потом глаза толстяка начали закрываться.
— Не спи! — закричал ему в лицо Виктор. — Держись, Игорь! Ради отца держись! Слышишь?!
— Я не хочу держаться, — шепнул толстяк потолку. — Я не хочу, чтобы она приходила за мной второй раз. Это очень страшно. Очень, очень страшно…
И толстяк заплакал — только слезы никак не желали течь из его глаз. Он выдавливал из себя резкие, отрывистые рыдания, а потом замолчал и обмяк.
Виктор выпрямился и огляделся: виновник аварии все так же сидел на снегу, и фура стояла, нелепо развернувшись и перегородив собой почти всю дорогу. Водителя не было видно.
Виктор пожал плечами и направился по шоссе к городу. Едва он отошел от места аварии, как на шоссе впереди замелькали мигалки скорой.
Виктор обернулся: кабина фуры открылась, и через правую дверь из нее выскочил водитель. Потом на месте аварии показались еще какие-то силуэты: видимо, с той стороны подъехали случайные машины.
Виктор подобрал на обочине перчатки и шапку. Мимо проехала машина скорой помощи.
Он пошел дальше и шел пешком очень долго, до темноты, до позднего вечера, и наконец дошел до остановки кладбищенской маршрутки.
Водитель слушал радио. Когда Виктор вошел в салон, начинался выпуск местных новостей.
— …авария… — услышал Виктор. — Один человек погиб, один в тяжелом состоянии доставлен в областную клиническую больницу. Врачи борются за его жизнь.
«Борются, — подумал Виктор, усаживаясь в полутемном салоне. — Жизнь. Это хорошо».