Театр Черепаховой Кошки
Шрифт:
Саша закрыла дверь, но не прошло и десяти минут, как из бабушкиной комнаты послышался глухой и тяжелый грохот. Саша бросилась туда.
Бабушка лежала на полу, рядом с опрокинутым стулом. Она опиралась на руки, пытаясь встать, но слабые руки дрожали, и та же дрожь немощи и отчаяния стояла в бабушкиных прояснившихся глазах.
Она пыталась говорить, но изо рта ее не доносилось ни звука.
Бабушка была испугана и ошарашена, как человек, который вчера лег спать молодым и сильным, а проснулся немощным и старым. Она словно бы не помнила долгих лет своей болезни.
Саша подбежала, подняла стул и схватила бабушку за руки, чтобы помочь ей подняться. Сначала казалось, что поднять ее невозможно. Бабушка совсем
Она снова попыталась что-то сказать, снова не смогла.
— Бабушка, все хорошо, — ответила Саша. — Я тебе помогу.
Бабушка увидела движение ее губ и испуганно вздрогнула — осознала, что ничего не слышит.
Саша прижала бабушкину голову к себе, погладила трясущейся рукой. Шелковая косынка скользнула по волосам и упала на пол. Бабушка обхватила Сашу руками, и та почувствовала, как бьется ее сердце.
Странное начало происходить в комнате. С каждым ударом сердца она все больше и больше заполнялась золотистым шелком. Он тек из бабушкиной груди, перемешиваясь с солнечным светом, становясь частью воздуха. Он звенел, как золотое монисто на уличной плясунье. Саша встала на ноги и окунулась в свет и звук. Ей сразу стало очень легко. Она протянула бабушке руку, почти без усилий подняла ее на ноги и бережно усадила на стул.
Бабушка улыбалась: широко и ясно, словно здоровый человек. Золотой шелк плескался вокруг нее, и Саша не смогла удержаться. Она подняла руки и закружилась, позволяя золотым лоскутам обвиваться вокруг ее тела.
Потом золото померкло. Бабушка снова сидела на стуле посреди комнаты, смотрела перед собой, и в голове ее было темно.
И может быть, Саша сама выдумала это, чтобы подбодрить себя тогда? Она не знала. Она сделала шаг вперед и вошла в комнату.
Старого бабушкиного стула тут больше не было: он куда-то делся после ее смерти, чуть меньше двух лет назад. Саша взяла мамин офисный стул и поставила его на нужное место. Она села, закрыла глаза. Представила на себе кофту, застегнутую на восемь маленьких пуговиц, шелковую косынку на волосах, узловатые старческие пальцы, которые теребят плотную шерстяную юбку: собирают в складки, потом разравнивают, разглаживают, и так раз за разом…
Легкий шелк прохладно скользнул по ее лицу. Саша на секунду стала бабушкой, и вдруг увидела мир таким огромным и цветным, и услышала его таким беззвучным, что захватило дух.
Это было ответом. Теперь Саша знала, что бабушка была такой же, как она сама. И если прежде ей казалось невозможным представить человека, который десять лет подряд день за днем сидит на одном и том же месте и неотрывно смотрит на белую закрытую дверь, то теперь она понимала, что там, за темной стеной старческого слабоумия, бабушка жила совсем другой жизнью. Там были шелк и краски, там были какие-то трудные дела, которые надо было сделать… Вот только какие?
Саша открыла глаза.
В дверь звонили.
Саша открыла, и Полина, пошатываясь, вошла в квартиру.
— А мне художник предложение сделал, — сказала она, сделала шаг вперед и ударилась левым плечом о стену. — А я думаю: и что… Надо выходить. Замуж. За художника.
Полина сделала еще несколько неверных шагов вперед, вспомнила, что на ней сапоги, и принялась трясти ногой, пытаясь стряхнуть один из них.
Саша бросилась к ней. Стянула с плеч куртку, размотала шарф и, опустившись на колени, расстегнула Полинины сапоги. Сапоги соскользнули с ног. Полина вышла из них и пошла вперед, ступая так, будто думала, что перед
В Сашиной комнате Полина прошла к окну. Там она мягко опустилась на пол и привалилась спиной к кровати.
Саша подошла и села на кровать возле нее.
— Полина, — тихо позвала она. — Что случилось?
— Он недавно предложил, — ответила Полина и всхлипнула. — Дня два… Может, три назад. Понимаешь, он старенький, с больным сердцем. Никого, кроме мамы, нет… А мама — лежачий больной, почти девяносто лет. Он мне квартиру хочет оставить — больше некому. Говорит, надо расписаться, как только мне будет восемнадцать. Чтобы вопросов не было: квартира жене, не какой-то девочке посторонней. Мало ли кто захочет отсудить: он вообще мало кому верит. Выйду за него замуж и перееду к ним. Буду за мамой его ухаживать. У него мама очень хорошая. С ней сидеть некому, когда он в мастерской. И знаешь, что я подумала? Если я буду замужем, я буду уже взрослая. Я буду сама… Сама по себе. Я боялась сначала, что мать их в могилу загонит. Ты же знаешь мою мать… Но если я буду замужем, то я буду как будто уже и не ее, а их. Так легче почему-то. Я не знаю почему. Мне только кажется, что я тогда смогу ее не побояться. Встать в дверях и в квартиру не пустить. Даже ударить ее смогу. Чтобы я ее, а не она меня. Так что выйду замуж. Как только восемнадцать. Скоро уже. Я только не могу что-то сообразить, сколько месяцев осталось… Шла сюда, все считала, считала… Никак не могла. Сбивалась все время. Глупость какая. А главное: знаешь, что главное? Потому что вот в чем дело, — Полинина ладонь мягко вспорхнула в воздух и поплыла вялым рыбьим плавником или подхваченной течением водорослью, — дело в том, что художник до меня не дотронется. Никогда-никогда. Не ударит и ни… ни что другое. Не тронет…
— Кто тебя тронул, Полин? — Саша спросила и замерла. Даже сердце замерло, даже дыхание остановилось.
Полина перестала мямлить. Ее мягкая рука отвердела и решительно опустилась на пол. Глаза прояснились, взгляд сфокусировался, стал ясным, злым и немного сумасшедшим.
— А ты сама посмотри, — отчетливо произнесла она. — Ты же умеешь.
Саша слегка отодвинулась и почувствовала, что сердце забилось опять — забилось быстро, словно наверстывая пропущенные секунды.
— Я обещала этого никогда больше не делать, и я этого не сделаю, — резко ответила она и, нагнувшись к Полине, спросила: — Кто? Историк? Сегодня?
Полина вдохнула, будто собираясь крикнуть, широко распахнула глаза, мгновенно потерявшие фокус, откинулась назад и как-то одновременно с этим бедрами подалась вперед, так что ее голова звонко стукнулась о деревянный край кровати, и Саша не успела ее подхватить.
— A-а, а-а, а-а, — стала выдыхать она, и было ощущение, что воздух выходит из горла не трогая связок, словно ветер дует в пустой трубе, и это было жутко, потому что временами казалось, что Полина совсем неживая. Она билась и вздрагивала, как подвязанная на нитках кукла, и свивалась кольцом, словно хотела быть личинкой и лежать глубоко под землей, пережидая, пока кончится стужа наверху. И она разгибалась, и пыталась забраться на кровать, и ее пальцы скользили по покрывалу, и по Сашиным рукам, не в силах сомкнуться, чтобы удержаться…
Саша не знала, что делать. Она забыла про все на свете, стояла, беспомощная, над Полиной, протягивала к ней руки и молилась шепотом: «Помогите, помогите, ну пожалуйста, кто-нибудь, помогите, — а потом вдруг мелькнула короткая мысль: — Сердце». И тут же, безо всяких платков, без этих привычных фокусов, представилось Саше висящее на ниточке анатомическое сердце, и стало совершенно очевидно, что, если это не прекратить, ниточка порвется — не настоящая, воображаемая, но очень важная ниточка, и сердце Полины будет, как и сердце художника, — больным уже навсегда.