Театр Черепаховой Кошки
Шрифт:
Саша выбежала в коридор. Но тут некого было просить о помощи. Квартира была пуста.
Тогда она вернулась в комнату, бросилась к окну и стала открывать его с тем же остервенением, с каким это делает человек, попавший в огненную ловушку пожара. Она и правда бы крикнула отчаянное «помогите» в холодный декабрьский день, как вдруг увидела скорую.
Саша дернула платок. Врач приехал тот же: спокойный, уверенный, надежный.
Не одеваясь, она бросилась вниз. Выскочила во двор, побежала вокруг дома. Ее тапки скользили по утоптанному снегу, вдыхать стало
Она поймала врача прямо около машины. Схватилась за его рукав, чтобы не упасть.
— Что случилось? — спросил врач.
— Мне очень нужна помощь, — сказала Саша.
Врач отправился за ней, а за ним, кутаясь в незастегнутый служебный пуховик, пошла женщина-фельдшер.
Полина лежала на полу за кроватью и казалась обессилевшей, хотя дыхание ее ускорялось — словно разгонялся внутри второй истерический приступ, и Саше это напомнило, как в фильмах пыхтит все быстрее и быстрее паровоз, только что отошедший от станции.
Испуганную Сашу выставили за дверь. Ее пустили обратно, когда в комнате прекратились всякие звуки: и Полинины истерические хрипы, и тихое позвякивание ампул.
Врач сидел на краю кровати и заполнял какие-то бумаги, подложив под серо-желтый больничный листок черную кожаную папку.
— Из взрослых дома есть кто-нибудь? — спросил он.
— Нет, — тихо ответила Саша.
— А когда придут?
— Это бесполезно… Им по барабану.
Он оторвался от бумаг и взглянул на Сашу, вопросительно приподняв брови. Та промолчала.
— Вы сестры? — спросил он тогда.
— Нет. Это моя подруга.
— А ее родители?
— Мать ее убьет. За то, что случилось, убьет… Не надо ее мать…
— Ну, мать все-таки надо, — протянул доктор. — Ее надо госпитализировать. И обязательно, я настаиваю. А что случилось?
Глава двенадцатая
СМЕРТЬ ЛЮБИТ ТЕБЯ
Рита сидела, откинувшись на стуле, и лениво поглаживала себя по животу. Ей было хорошо. На лице застыла довольная полуулыбка, глаза были слегка прищурены… Она расслабленно вздохнула. Ладонь взлетела вверх, и кончики пальцев коснулись сгиба руки, пробежались по груди, по шее и замерли в подключичной впадинке, где билось сердце.
Вестник только что вышел из аськи.
И сегодня она, пожалуй, позволила себе слишком много.
Но, черт побери, ей это было просто необходимо.
Теперь ее тело отдыхало — каждым мускулом, каждым сантиметром словно бы посвежевшей и очистившейся кожи. Рита старалась удержать себя в расслабленном состоянии, но оно проходило. Просачивалось сквозь нее, как вода, и драгоценные капли испарялись, так что собрать их снова было невозможно.
На смену расслаблению приходила смутная тревога.
Тишина в квартире показалась Рите глубже, чем всегда. Она задумалась, ища объяснений, и вдруг поняла, что к ним давно не приходила Полина. Как давно — сказать было сложно, но ее не было. И не было звонков от ее настойчивой матери.
Чем
Рита встала и нервно заходила по комнате. Звон усиливался. Он был похож на звон десятков комаров в летнюю влажную ночь. Сделав полсотни шагов, Рита поняла, что инстинктивно стряхивает с себя насекомых. Ей захотелось завизжать и побежать.
Рита выскочила в коридор.
Тут было холодно.
Как в склепе.
Темные двери соседних комнат были молчаливы, как двери домов в городе-призраке.
Полина ушла и унесла с собой жизнь. Тут все теперь было мертво, и только за дверью кладовки пыхтел и ворочался монстр. Оттуда, казалось, веяло каким-то подобием тепла, и там не было жестокого комариного звона.
Рита открыла дверь.
В полутьме прихожей, куда свет попадал лишь из приоткрытой в Ритину комнату двери, монстр казался большим, на всю кладовку, пыльным зеленоватым облаком. Под самым потолком чуть поблескивали его глаза.
Рита усмехнулась. Конечно, она понимала, что все это — не больше чем игра воображения. Монстр несомненно складывался из неровных теней, мешков и висящей на гвоздиках рабочей одежды. Глаза могли быть бликами на трехлитровых банках, стоящих на полке под самым потолком, и более ничем. И складка на пухлом животе — чем больше Ритины глаза привыкали к темноте, тем лучше она это различала — была мягко изогнутым темным шлангом пылесоса.
Рита стояла перед кладовкой и смеялась над собой. Смеялась, но все же не верила, что монстр — воображаемый. И тогда она включила свет. Выключатель был снаружи — иначе Рита не решилась бы нажать его, потому что руку пришлось бы сунуть внутрь.
Свет зажегся, и Рита даже не вскрикнула. Она стояла и в ужасе смотрела на монстра, занявшего всю кладовку: от стены до стены и от пола до потолка. Он был аморфным и оформленным одновременно. Огромным, но словно бы легким, сделанным из невесомого материала. Мягким, но угрожающим.
Цвет его шерсти был зеленовато-пыльным, почти белесым, почти лишенным определенного оттенка. И это была странная шерсть: то скатавшиеся ворсинки плюша, то расползшиеся на волокна лоскутки плотной ткани. Местами — тонкие полоски газетных вырезок, истрепанные и завившиеся по краям, местами — жесткие, поблескивающие обрезки фотографий. От монстра пахло прокисшими компотами и заплесневевшим лечо и еще немного — забродившим вареньем. Это был сладковатый, навязчивый, почти трупный запах.
Рита взглянула ему в глаза.
Глаза были тусклые, черно-белые, слегка выпуклые и совсем сумасшедшие. Эти глаза не смотрели, а показывали, как видоискатели старых камер. В одном маленькая Саша делала свой первый шаг, в другом — Рита, одетая в свадебное платье, поворачивалась к Виктору. Движения повторялись монотонно, бесконечно и никак не могли попасть друг с другом в такт. И была в этих глазах обреченная пустота, и был холод, и зацикленные кадры тоже начинали звенеть десятками комаров.