Театр «Глобус»

Гальцев Андрей

В детстве Крат не сразу открывал глаза после сна, некоторое время он вслушивался в тихий говор взрослых и лепет детей, в чудный шелест тополиной листвы. Ночью внимал звёздам. Тогда он не жалел, что родился, потому что жизнь обещала ему чудеса, и сквозь фату звёзд глядела страшная и манящая вечность. Его первым самостоятельным путешествием был поход на чердак. Этот чердак по сей день кажется ему самым сказочным местом города. Как-то он залез на тополь, что стоял посреди двора, и оттуда ему открылась крыша, пустая и загадочная, точно страница, овеянная небом, с кошками и голубями вместо слов. Его внимание привлекло тёмное с отблеском окошко в крошечном домике, что стоял на жестяном склоне. Он спустился с дерева, зашёл в подъезд, поднялся на верхнюю площадку, чтобы проникнуть на чердак изнутри. Для этого надо было ещё подняться по железной вертикальной лесенке до деревянного щита. Не с первой попытки, но

всё же он поднял люк и увидел другой свет. Под крышей свет падал косо и сиял пылью. Вертикально, горизонтально и с наклоном располагались балки – смуглые брёвна, которые увязывали пространство в нечто, похожее на трюм судна. Здесь не было абсолютной тишины: воркование голубей слышалось отовсюду, их нежная песня баюкала слух и не прогоняла тишины, напротив, играла ею. За долгие годы, что прошли ещё до рождения Крата, здесь накопилось столько голубиных перьев, помёта и пуха, что доски на полу едва виднелись. Вдалеке сияло небом знакомое окошко, теперь увиденное с загадочной, внутренней стороны. Перешагивая нижние балки, он дошёл до окошка и встал на цыпочки. Никому не заметный, он видел других, и видел окно собственной комнаты, только без себя. Он увидел сверху вредную бабу-Тоню, которая сквернословит и ненавидит собак. Удивительно, при взгляде отсюда она не вызывала столь острых неприязненных чувств, отсюда было жаль её. Прошла Любаша, которую между собой грызут беззубые старухи за то, что у неё нет мужа, а сын есть (разве нельзя?!) – болезненный такой, бледный, этот мальчик всё время рассказывает о том, какие у него замечательные игрушки и обещает вынести показать. Но не выносит. Крат отсюда увидел, какая Люба несчастная, словно бы всегда мёрзнет, но прячет в себе тёплую душу – не для себя, для кого-то, которого так и нет. У Крата сердце тоже стало до боли тёплым: вот бы сказать ей что-нибудь хорошее или подарить её сыну ящик игрушек. Впрочем, детство – неудачная эпоха для поступков.

Потом он приходил на чердак много раз, потому что здесь легко мечталось. Он воображал, будто живёт в норе между корнями великого дерева, а потом в башне, из которой слова вылетают огромными птицами, а потом о том, что плывёт в парусной лодке посреди бескрайнего моря. Однажды его лодка превратилась в корабль с тремя мачтами и оравой матросов, но он быстро устал от коллектива и вновь очутился в одинокой лодке. Прохладно и сладко было слушать плеск разрезаемой воды. Он видел всё настолько ясно, что мог любоваться отражением звёзд на тёмной амальгаме неспешных пологих волн. Очнувшись, озирал чердак и золотистую пыль в косых лучах. Жаль, нельзя было остаться тут навсегда. То, что было потом: театральное училище, юность, компании, женитьба, театры, развод, безработица и вечный поиск своего места в пористом пространстве общества – всё это вызывало досаду. Его память безотказно озарял только осиянный чердак.

Взрослый Крат постоял на земле своего детства. От старого двора почти ничего не осталось. Лишь на уровне фундамента сохранился тот самый двухэтажный дом, а выше дом изменился: его облицевали в любезный Кризису пластик. Чудом выжил тополь – один из двух великанов.

После прогулок неприкаянный Крат возвращался в котельную, где его встречали приветственные междометия Дола и какой-нибудь женщины. В первый из этих четырёх пропитых Долом дней в котельную пришла Лиля. Где он её откопал? По части женского пола Дол всегда шёл по линии наименьшего сопротивления. Он вообще не влюблялся, ибо ему не свойственна половая мечта. Поэтому не объект был ценен, а лёгкая возможность поджениться. Тем хуже для Дола, ведь он знал, что Лиля долго жила с Кратом и даже травилась ради возмездия.

Лиля оживилась, увидя возможность поковыряться в том, кто не взял её в жёны. А он испугался, увидев раковую опухоль своей прошлой жизни.

– Кратыш, посиди рядом, поговорим как в старое доброе время, будь оно неладно! А ты, Дол, помолчи, наливай лучше.

Черты безобразия в её лице, прежде сдержанные, нынче распухли; это было лицо утопленницы, подкрашенное художником из ритуальной службы.

– Между прочим, я сегодня заходила к твоей маме, так, дело было, ну, разговорились. Она мне сказала странную фразу. Я не сразу разгадала. Ты, говорит, живёшь теперь в отдельной квартире, так ты не "выделяй моему сына угла в твоём доме, чтобы он не вёл себя слишком самостоятельно". Ха-ха, твоя самостоятельность её волнует, как же! – Лиля откинула голову и напрягла тёмные большие ноздри. – Она всем показывает, что не пускает тебя жить не из эгоизма, а с воспитательной целью. Ну и лиса! Я знаю, ты только не обижайся, отчего твоя жизнь такая неудачная. Это мамаша твоя отравила твою жизнь, и сделал из тебя изгоя. Всем и каждому она против тебя наговаривает гадости, – Лиля выпила, как мужик, большим глотком, потрясла неаккуратной

головой. – И между прочим, когда я считалась ещё твоей невестой… я тебе тогда не сказала, она меня упорно настраивала против тебя. За тобой, дескать, надо следить и воли тебе не давать, а то ты слишком легкомысленный. Ха-ха! Кратыш, твоя беда как раз в том, что ты слишком серьёзный. Нашла легкомысленного! Да от твоих угрюмых мыслей любая баба сойдёт с ума. Я вот сошла. Дол, – она ткнула его локтем, – научи его легкомыслию, ему будет полезно. Я уверена, ему уже и девки не дают, потому что он зануда. Ха-ха!

Дол ещё налил ей, она ещё выпила, точно была одна.

Крат невольно вспомнил их совместную жизнь: эти плавающие в безволии глаза, раздутые ноздри, сладострастное предвкушение скандала и упоение в хамском надсаде.

Сейчас новая хамская мысль поступила в Лилину душу.

– И никогда из тебя ничего не получится!

– Что должно получиться? – любознательно поинтересовался Крат.

– Да, кстати, вопрос, а что вообще должно из человека получаться? – Дол кое-как сфокусировался на их беседе.

– Ну… да ладно, вы оба не мужики! – она обвела их уничижительным взором и верхнюю губу наверх завернула. – Мужик, он бабу обихаживает. У него и законная в порядке, и та, которая сбоку, тоже в порядке содержится. Для куража обе ругаются, но обе довольны. А вы?! Голытьба! Мечтатели никудышные.

– Дожили, шлюхи учат нас уму-разуму, – заметил Крат.

Она вмиг уставилась на него полными ненависти глазами и хлопнула изо всех сил по столу, точно страшную муху прикончила.

– А ты знаешь, отчего я стала шлюха? Потому что ты меня бросил!

– Жалею, что не в первый день, – Крат устало поднялся, посмотрел на неё. – Тебе надо лечиться, Лиля: собственными силами ты себя не одолеешь.

– Сам лечись, Склифосовский! – завопила она и тут же повернулась к Долу. – А ну дай ему по морде!

Глава 9. Окаменелая старушка

Крат вышел и закрыл за собой дверь. Там раздался грохот. Он опять отправился бродить. Сквозь прозрачное облако светила луна, как сквозь матовое стекло. На земле никого, только шелест бумажки. Он успокоил сердце и огляделся. Не было других свидетелей этой бледной ночи, значит, Крату приходилось одному верить в эту ночь.

Он вернулся через пару часов, робко заглянул. Дол спал, женщины не было, пол мерцал осколками посуды: отвела душу. Крат впервые за годы перекрестился и впервые за сутки лёг.

Другие Доловы собутыльницы и сокоечницы, что пришлись на последние вечера перед премьерой, мало отличались от Лили, да и между собой различались только именами и несущественными признаками. Родственные внутренне, они с одинаковой грубостью требовали чуткого к себе внимания. Крат отметил, что пьющей женщине, пока она не упадёт, всегда чего-то хочется: мужчину, или выпить, или хохотать, или рыдать, или ругаться. Ни разу не застал он приятельницу Дола, кто бы та ни была, в нормальной задумчивости. Ночью под скрипы железной койки, похожие на крики чаек, думать о пьесе не получалось. Днём он старался вчитаться, но что и как играть, не придумал. Да и по сути ничего не было тут написано.

В последнюю ночь Дол с подругой устроили "аперитив", то есть посреди ночи поднялись, включили свет и возобновили пьянку.

– Старина, сбегал бы ты – глянул бы на афишу, – Дол приподнялся, небрежно махнул рукой в сторону выхода, словно выгонял надоевшего соседа, затем упал на стул и рухнул на пол, ибо стул развалился. Дама засмеялась размазанным ртом.

Напрасно Крат пытался уснуть. Дола мутило, и он стонал, поэтому дама перелезла на кровать к нему и растолкала его, сонного, требуя активного участия в её жизни или хотя бы в теле. Крат прогнал её. Она шатко собиралась, неловко колготилась, браня хозяев. Лишь с одним делом управилась достойно: когда её начало рвать, успела выбежать за порог. Гостья, отплевавшись, удалилась наконец-то с глаз долой, из слуха вон. Дол поднялся и принялся ругать Крата за то, что тот выгнал прекрасную женщину, которая умеет отдаваться вся целиком. Слово за слово – они поругались. От женщин Дол перешёл к искусству и пояснил, что пьёт и общается с нимфами, а также с ведьмами и неопределёнными женщинами из-за тяжкого бремени ответственности – ответственности актёра перед своими поклонниками.

Это было нечто новое в арсенале его суждений.

– Люди рупь на билет потратили, оцени! В кризисное время – рупь! Всё равно что своё нательное бельё принести в театр! – он зарыдал, тронув оголившийся нерв отзывчивости. Его закрытые глаза стали похожи на пельмени, из которых вытекает сок.

Крат вышел на улицу, мысленно оставив Долу гору народного нательного.

Он уже видел афишу их дикого спектаря, но, тем не менее, отправился к театру сызнова. Туда его манила тоска, так манило бы место собственной казни.